Братья

Впервые с той поры, когда ты был жив, сердце мое взволновалось. Этот городской юноша вызвался спасти меня от ужасной участи. Видимо, ты приложил к этому руку. Без тебя в этом мире ничего не происходит со мной: как христианский Бог Иисус, ты влияешь на землю и море.

Скорее всего, тебе не понравится, что появился соперник. Будь ты жив, то, несомненно, уничтожил бы его. Но тебя нет. Прости. Я ведь попросила прощения, дорогой Шенто?

Я в самом деле хранила тебе верность, избегала похотливых лап, в том числе и толстого Чена, только чтобы заботиться о твоем сыне Мине — моей единственной радости. На меня плевали, меня били, надо мной издевались. Но никому не удалось унизить меня. Мне пришлось выживать, пришлось согласиться на постыдное прибежище в доме толстяка, но я сохранила достоинство. Поэтому я хожу с гордо поднятой головой и, когда смотрю на себя в зеркало, моя рука не тянется разбить его и перерезать себе горло осколком.

Сейчас ты далеко, тебя нет среди живых. Наверное, так лучше для тебя. Тебе ничего не надо делать. Перед тобой вечность. Можно задать вопрос? Не очень приятный? Мне очень трудно его произнести.

Могу я полюбить снова? Дашь ли ты мне свое благословение открыть свое сердце другому мужчине?

Вечно твоя, Суми

ГЛАВА 26

Когда Суми передавала мне рукопись в обмен на учебники, она попросила:

— Если тебе не понравится, погаси свечу один раз. Если книжка покажется неплохой — зажги и погаси два раза. А если очень понравится — три раза.

В тот вечер я сначала заставил себя как следует позаниматься и только потом с нетерпением приступил к чтению рукописи. Передо мной лежал свиток желтоватых страниц, густо исписанных карандашом: невозможно было не залюбоваться изящным решительным почерком — китайская каллиграфическая школа говорила сама за себя.

«Я не догадывалась о собственной привлекательности, пока мужские взгляды не рассказали мне о ней», — прочитал я. Речь шла о шестилетней сироте, одинокой и напуганной, оказавшейся в заброшенном на побережье приюте, где кишели тараканы и царила жестокость.

Мои глаза скользили по строчкам, пальцам не терпелось перевернуть страницу. За пятнадцать минут я проглотил двадцать страниц — порцию, которую первоначально отмерил себе для дневного рациона. Но я не мог удержаться, чтобы не приступить сразу же к следующей.

Никогда в жизни я не читал ничего столь правдивого и откровенного. Все прочитанное прежде — в полном соответствии с китайской традицией — представляло собой напыщенный стиль, служивший зеркалом авторских тщеславий, желанием показать свою образованность и владение стилистическими приемами.

Воспоминания Суми сразу же захватили меня, я забыл про намеченный график чтения и не отрывался от текста до самого конца. Я знал, что она не спит — в ее окне горел свет. В четыре часа утра, добравшись до самой последней страницы, я поцеловал ее подпись и отложил рукопись. Я зажигал и гасил свечу не три раза, а все десять. Я не сводил глаз с ее окна, пытаясь представить, что сейчас чувствует эта необыкновенная девушка.

Любовь переполняла меня, когда я в следующий раз встретился с Суми в саду. Она была очень взволнованна и, покраснев, спросила, что мне понравилось в ее книге.

— Все, — просто ответил я.

Возможно, она открыла новый жанр в застоявшихся водах национальной литературы, описывая события языком реальной жизни, как делал Хемингуэй, чьими рассказами все зачитывались в то время. Сравнение ей польстило, и, набравшись духа, она поинтересовалась, где и как бы она могла издать свою повесть.

— Это вполне возможно. Заканчивай ее и передавай мне, об остальном позабочусь я.

В ответ она улыбнулась:

— Мой разум советует мне доверяться тебе, но сердце не соглашается с ним.