Братья

Прошло около года после того дня. Как-то раз Рубен шел из деревни в город. Фонаря с собой он не взял, полагаясь на знание дороги. Он шел поговорить с памятником Кирова на площади. Киров был его старинным другом, но они давно не беседовали, и дело не в том, что теперь у них жил Аво.

Рубен сел у постамента, и тут до его слуха донесся шум шагов. В столь поздний час на площади могли появиться местные хулиганы, встреча с которыми не предвещала Рубену ничего хорошего. На всякий случай он спрятался в тень.

Он услышал смех, потом понял, что голоса принадлежат Аво и Мине. Рубен тихонько выглянул и увидел их, идущих рука об руку. Он юркнул обратно в тень и прислушался.

Аво и Мина сели с противоположной стороны. Говорили они шепотом, но Рубен слышал каждое слово.

— А что ты помнишь о своих родителях? — спросила Мина.

Таких вопросов брату Рубен никогда не задавал. Теперь он понял, в чем была его ошибка.

— Ну, ответ будет не особо развернутый, — отозвался Аво.

— Можешь не отвечать, если не хочешь.

— Нет, не в этом дело. Мне приятно, что ты спросила об этом.

— Тогда почему ты так говоришь?

— Да потому, что это ужасно, когда память о смерти сохранилась лучше, чем память о жизни.

— Но ведь ты был маленький.

— Не такой уж и маленький. Я прожил с ними пятнадцать лет, а помню только огонь.

— Что, почти ничего не помнишь?

Вот тогда-то, тогда Рубен и услышал эту историю.

— А знаешь, что спровоцировало пожар? — спросил Аво. — Искра у котла. Котел не проверяли годами. И уже потом, после взрыва, эксперты установили, что он не выдержал внутреннего давления.

Мина ничего не сказала. Она всегда чувствовала, когда можно говорить, а когда следует слушать. Быть может, думал Рубен, это и есть залог ее удачи.

— Хочешь, анекдот расскажу? — вдруг предложила она.

Аво засмеялся.

— Это пока еще не анекдот, что смеешься?

— Да… Ну, давай.

— Три собаки плывут по озеру…

Анекдот, подумал Рубен. В такой-то момент. Как же цепко она держит его сердце в своих ладошках! Царапнет, да еще так глубоко, а потом переходит к анекдоту.

Смех изменился — теперь в нем слышались слезы, но это были слезы души, а не просто водичка. Этот смех не был горьким — он обнадеживал. Рубен стал слушать дальше. Их разговор, звучание их голосов — это была музыка, причем музыка более сложная и волнующая, чем мог бы создать оркестр.

Взрыв адской машины в терминале Орли пассажиры приняли за праздничный фейерверк…

Вскоре после подслушанного разговора, когда они поехали на Черное море, Рубен попытался расспросить брата о смерти его родителей и услышал точно такую же историю, правда, с некоторыми отличиями, поскольку история была предназначена для него. И в их разговоре конечно же никакой музыки не звучало. Потом случилось несчастье с Тиграном, потом был Париж, где Акоп Акопян предложил ему партии другого рода, а потом, потом, потом…

Праздничный фейерверк. И пламя из фабричного котла, который не проверялся много-много лет. Об этом котле все забыли… Но вот ведь какое дело, когда о ком-то или о чем-то забывают, оно само может напомнить о себе. Может взорваться, как тот котел.

В душевой Рубен почти никогда не пользовался мылом и водой — просто смачивал волосы, приглаживал их, особенно там, где они вились у лба, и быстро полоскал густую поросль на лобке — настолько густую, что его пенис едва выглядывал наружу, словно кешью в салате.

В столовой никто больше не слушал его, и Рубен сидел в одиночестве, рядом с охраной.

— Некоторые из них, — сказал он как-то, обращаясь к охраннику, — не являются настоящими христианами. Мне кажется, вы понимаете…

Но охранник приказал ему заткнуться.

И Рубен замолчал. Он совсем перестал разговаривать — ни разу не ответил ни на один вопрос своих сокамерников, даже если оставался с кем-нибудь из них наедине.

Привыкнуть к молчанию оказалось легче, чем он думал изначально. Это было настолько просто, что Рубен вскоре убедил себя — молчание доставляет ему удовольствие, и он только выигрывает, выбрав роль немого наблюдателя.

Вопрос о том, были ли подозрения Чудака истинными или безумными, стал неактуален. «Я единственный, кому он мог бы довериться», — думал Рубен, и от этой мысли его сердце сжималось. Для брошенного на произвол судьбы человека это много значит. И неважно, кто озвучил эту мысль. Или зачем. Если вообще кто-то ее озвучивал.

Тот человек с длинными пальцами был из Москвы… Приведя в порядок номер, Рубен взял такси и поехал в аэропорт. Он должен был вернуться в Лос-Анджелес и снова приступить к поискам брата.

Акоп Акопян дал ему подробнейшие инструкции, что и как делать. Но Рубен обратил внимание, как сильно изменился за последнее время его босс. Новые морщинки, появившиеся на его лице, свидетельствовали не о возрасте, а скорее о нараставшей тревоге. Однако тревога — совсем не то чувство, которое должно быть присуще человеку, поставившему перед собой цель исправить прошлое своего народа. Подобные чувства — скорее удел человека, который поглощен лишь своей собственной судьбой. Смена приоритетов так испугала Рубена, что он зациклился на мысли — разве он сам не должен бояться, как Акоп Акопян?