Братья Стругацкие

Исторический 1991 год начинался бурно: на окраинах империи стрельба, в столицах бесконечные митинги. Да какие! Сто тысяч человек на улицах в мороз и в распутицу уже никого не удивляют. Появляется почти спортивный азарт: а вот покажем им, что мы можем все сразу выйти! И однажды установлен рекорд: на Манежную площадь в Москве (тогда ещё площадь 50-летия Октября) стекается толпа почти в полмиллиона человек. Самое удивительное, что нас никто туда не сгонял и ничегошеньки нам за это не платили. Мы просто выходили на улицу, потому что не могли не выйти, когда власти душили свободу или убивали людей. Я помню это, я это пережил, и потому сегодня мне смешно слушать, как сталинисты в маразме объясняют туповатой юной «фашне», что демократы, мол, победили в перестройку по приказу сверху или — того веселее, — перестройка была экспортирована из США. А вот когда то же самое начинают рассказывать по главным каналам российского ТВ, становится уже не смешно… Но я сейчас не об этом. Я о 1991-м. Это был удивительный год, наполненный событиями и откровениями. Вот только всё это шло уже как-то мимо АНа. А если и проходило через него, то не задевая струн душевных, не увлекая за собой и не радуя. На входе — много всего, на выходе — сплошная тоска.

Прямо в январе и состоялась их последняя встреча с Борисом в Москве.

В марте — последняя поездка в ЦДЛ на последний пленум Совета по фантастике. На «текстовской» машине с одним из знакомых водителей и с директором издательства Бабенко, едущим туда же.

Вспоминает Виталий Бабенко

«Мы говорили, как обычно, о литературе, и почему-то мне пришло в голову задать этот дурацкий чисто журналистский вопрос:

— Какую вашу книгу вы считаете для себя самой главной?

Он страшно помрачнел, страшно!

— Виталька! Свою главную вещь, настоящую я ещё не написал.

Так я получил банальный ответ на свой банальный вопрос. Неприятно кольнуло и то, что он сказал „я“, а не „мы“. Я же не знал тогда, что они уже пишут порознь. И вообще, мне стало немножко горько и даже страшно. В его ответе слышалось предчувствие смерти.

Всё, что они написали, было уже историей».

С января и по апрель АН напишет «Дьявола среди людей». Писать будет упорно, подолгу, стараясь не отвлекаться, невзирая на усталость, на подступающую слабость и общий неуют.

И он уже не выберется 3 апреля на презентацию альманаха «Завтра» в Доме журналистов. Тем более что её проводят в 10 часов утра. Для прежнего АНа время вполне комфортное — он же всегда умел и любил рано вставать. Но теперь… Увольте! Тащиться куда-то спозаранку, да ещё не дай бог выступать!.. Он ограничится тем, что напишет прекрасное предисловие к первому выпуску этого альманаха.

Примечательную надпись сделал АН Юре Соминскому в самом конце 90-го года на втором томе двухтомника:

«Дорогому Сталкеру — Соминскому с искренней любовью и благодарностью.

„Оптимизм — вот что остаётся побежденным взамен награбленного“.

А. Стругацкий

с подачи А. Н. Толстого».

Цитата, кстати, весьма любимая, произносившаяся не раз со сцены и в интервью. Неужели он считал себя побеждённым? Выходит, что так… А некий журналист как-то услышал «наград» вместо «награбленного» и вынес эту красивую фразу в заголовок. Смешно. Но горький привкус и в этом случае никуда не исчезает. Надпись на книге, разговор в машине — всё очень созвучно. Перед нами бесконечно уставший человек, разучившийся верить во что бы то ни было. Разумеется, я не вкладываю в слово «верить» ни толики религиозного смысла. Я говорю лишь о ломающихся в очередной раз убеждениях, об утраченных идеалах. В определенном возрасте это уже невосполнимо. АН застал крушение мира, в строительстве которого невольно принимал посильное участие, но он уже не успел не только поучаствовать в новом строительстве, но даже и понять, принять его, хоть краешком глаза увидеть это строительство. Бол-Кунац, Ирма и Валерьянс тогда, в 1991-м, уже ушли из города, но ещё не вернулись за ним, за Баневым. И он ушёл в другую сторону, назад, как и планировал, но только ушёл по-английски, не попрощавшись с ними…