Братья Стругацкие

Конечно, Малыш уже не такой, как мы. Это подросток — угловатый, костлявый, длинноногий. Острые плечи, жуткое, неприятное лицо, вдобавок — мертвенного, синевато-зеленого оттенка, лоснящееся, странное. И весь он жилистый, и весь он обезображен страшными шрамами: на левом боку через ребра до самого бедра, и на правой ноге, и еще глубокая вдавлина посередине груди. «Нелегко ему здесь пришлось. Планета старательно жевала и грызла человеческого детеныша, но, видимо, привела-таки его в соответствие с собой». Не галактическое существо высшего порядка встречено исследователями на чужой планете, а действительно одинокий, как перст, человеческий отпрыск. И мучают его самые обычные мальчишеские вопросы. «Что там вверху? Ты вчера сказал: звезды. Что такое звезды?.. Сверху падает вода. Иногда я не хочу, а она падает. Откуда она?.. И откуда корабли?» И все такое прочее.

У Малыша много вопросов. Но не меньше вопросов и у земных исследователей.

Им надо решить: вернуть бывшего земного мальчика в привычный (непривычный) мир или оставить его навсегда в этом страшном непривычном (привычном) мире. Много объяснений, много допущений… что-то начинает проясняться… но как только дело доходит до главного — до приемных «родителей» Малыша, всё с новой силой запутывается.

«Нам нравился Малыш, — признавался Стругацкий-младший в „Комментариях к пройденному“, — у нас хорошо получился Вандерхузе с его бакенбардами и верблюжьим взглядом вдоль и поверх собственного носа, да и Комов был там на месте, не говоря уже о любимом нашем Горбовском, которого мы здесь с удовольствием воскресили из мертвых раз и впредь навсегда. И тем не менее мысль о том, что мы пишем повесть, которую можно было бы и не писать, — сегодня, здесь и сейчас, — попортила нам немало крови, и (я помню это совершенно отчетливо), окончив чистовик в начале ноября 1970-го, мы чувствовали себя совершенно неудовлетворенными и почему-то — дьявольски уставшими. Наверное, это была реакция — расплата за ощущение НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТИ своего труда…»

И, далее: «Словом, мы невысоко ценили нашего „Малыша“, но, иногда, перечитывая его, признавались друг другу (в манере Вандерхузе): „А ведь недурно написано, ей-богу, как ты полагаешь?“ — и были при этом совершенно честны перед собою: написано было и в самом деле недурно. В своем роде, конечно. Ведь недаром эта повестушка и инсценирована была, причем вполне прилично, и экранизирована (довольно, впрочем, посредственно)[29], и переиздавалась многократно».

Стругацкие даже подумывали, не написать ли им продолжение: «Операция „Ковчег“, в ходе которой земляне переселяют целую цивилизацию на другую планету, — глазами Малыша…» Все же приятно было на какое-то время вернуться в ослепительный Мир Полдня. Но нет, нет… «Сейчас я иногда думаю (не без горечи), — признавался Стругацкий-младший, — что именно в силу своей аполитичности, антиконъюнктурности и отстраненности эта повесть, вполне возможно, переживет все другие наши работы, которыми мы так некогда гордились и которые считали главными…»

Даже Рафаил Нудельман, очень любивший и высоко ценивший братьев Стругацких, как-то заметил с присущей ему жесткостью: может, чем писать такое, лучше вообще ничего не писать. Но поклонникам Стругацких повесть полюбилась — тут Борис Натанович прав. Политики в ней мало, зато спокойная мудрость Горбовского и благородство иных персонажей наполняют ее внутренним светом. Читателю светло, тепло и уютно в повести.

2

Семидесятые годы.

Суета сует и всяческая суета.

Заказной сценарий для Кишинева… Работа для юмористического киножурнала «Фитиль»… Сценарий телефильма «Выбор пал на Рыбкина» (не вышел)… Рукопись «Странные события на рифе Октопус» (до публикации не доведена)… Стругацкий-старший переехал в новую квартиру, событие радостное, но возникли вдруг семейные проблемы…

Одно утешало: в самом начале 1971 года, встретившись в Ленинграде, Стругацкие начали повесть «Пикник на обочине». Впоследствии она окончательно утвердит их репутацию писателей-лидеров, блистательных и глубоких. Даже строгий Станислав Лем признавался, что именно эта повесть Стругацких всегда вызывала у него своеобразную зависть, «как если бы это я должен был ее написать». Правда, при этом Лем не раз наезжал на Аркадия Натановича: дескать, тот «…никогда не был орлом интеллекта». Странно было прочесть об этом в литературных заметках Лема. Может, два классика где-то не допили до кондиции?