Братишка, оставь покурить!

Не знаю, быть может, для кого-то «бриша» — «пошел вон» — привычно слышать. Мне на дверь до сих пор не указывали ни разу.

— Я тебя не понял, Славко, — наверное, мой голос прозвучал резче, чем следовало. — Ведь это мое дело, сколько тут пробыть…

Хотя, что значит «чем следовало»? Думаю, по большому счету, такая моя реакция было вполне оправданной.

Тем более, что именно резкость тона спровоцировала Громаджича на прямой разговор. Он оторвался от окна и уставился на меня.

— Слушай, Беспросветный, я тебе прямо сейчас выдам дозволу — только уматывай отсюда как можно скорее.

Что ж, это прямо. Это откровенно… Только почему так стоит вопрос?

Об этом я у него не спросил. Только подумал. А сам молча глядел на Славко, ожидая продолжения.

— Тобой наша контрразведка заинтересовалась, — опять уставился в окно Славко.

Вот это уже и в самом деле серьезно. Это повод для выдворения серьезный… Только с чего это они вдруг за меня взялись?

Однако и в этот раз я промолчал. В конце концов, коль уж меня к себя вызвал, сам же все и расскажет.

Так оно и вышло. Славко опять не выдержал паузы, заговорил первым.

— Кто эта подруга, с которой ты живешь? — опять спросил он скучным голосом.

Он умел задавать прямые вопросы. Но только у меня на такой вопрос был ответ не менее прямой.

— А ты ее знаешь.

Громаджич удивленно воззрился на меня.

— Так она что же, из наших?

Врать я вообще не люблю. Врать, считаю, вообще нужно исключительно редко, только в тех случаях, когда нет другого выхода. Ну а в данном случае во вранье к тому же не было необходимости.

— Нет, Славик, она не из ваших и не из наших, — не стал я пририсовывать себе крылышки ангелочка. — Она ко мне пришла с той стороны. Она мусульманка.

Воевода уже оправился от удивления, вновь уставился в окно. Если судить по его реакции, мое сообщение о ее национально-религиозной принадлежности для него не стало новостью. Следовательно, информацию об этом он уже получил — или непосредственно от наших, или через контрразведку, которая сведения получила, опять же, от кого-то из наших. Кто же из наших меня вложил? Кроме как из отряда узнать он не мог.

— Тем не менее, ты ее знаешь, — повторил я.

Громаджич молчал, хотя, я понимал, его должно было подмывать спросить, кто же эта моя пассия. И я не стал больше испытывать его терпение.

— Ты помнишь, у тебя в школе был друг, с которым вы вместе приударяли за девчонкой-хорваткой?

Наверное, впервые за все время нашего разговора Славко уставился на меня искренне и с недоумением.

— Ну?

По этому междометию трудно было понять, действительно ли он вспомнил тот случай или же просто оттягивает время, рассчитывая понять, о ком идет речь, со временем.

— Так вот у меня сейчас живет его родная сестра, — закончил я.

Если бы я знал, как отреагирует Славко на мое признание, право же, я от него воздержался бы. Я-то рассчитывал на иное, что, проникшись ностальгическими воспоминаниями, он станет на мою сторону и постарается мне помочь.

Потому что воевода молча пожевал губами, со злобой глядя на меня. Однако ничего не сказал. Только нажал кнопку звонка.

В дверь всунулся дневальный.

— Двух автоматчиков из дежурной роты, — по-сербски приказал Славко.

Ситуация чем дальше, тем меньше мне нравилась.

— Зачем автоматчики? — спросил я у воеводы, когда дневальный исчез. — Что же, без них нельзя обойтись?

— Сейчас узнаешь, — пообещал Громаджич. — Только, Костя, у меня есть к тебе одна просьба.

Уже легче. Если человек обращается к другому человеку с просьбой, подумал я, маловероятно, что он ему собирается сделать гадость.

Хотя, тотчас проснулся внутренний голос… Эдмон Дантес… Не тот Дантес, который Пушкина убил, а тот Дантес, который превратился в графа Монте-Кристо. К нему тоже с просьбой обратились, чтобы он помалкивал, а потом пожизненный срок впаяли.

Однако тут приходилось верить собеседнику. Хотя бы уже потому, что впаять пожизненный срок ему было не по силам. Разве что застрелить где-нибудь потихоньку в овраге. Правда, пока неясно, зачем это ему могло бы быть полезно.

— Слушаю тебя, Славик.

Громаджич, похоже, под моим взглядом чувствовал себя не слишком уютно.

— Я тебя прошу об одном, — чуть смущенно проговорил он. — И поверь, что бы я сейчас ни сделал, это сделаю для того, чтобы тебе же было лучше.

Сдержать рвущуюся из нутра иронию мне оказалось не под силу.

— Славко, я сейчас уроню слезу от умиления, — зло сказал ему я.

Однако воевода иронии не принял.

— Я тебя прошу только об одном: что бы ни случилось, молчи и не болтай лишнего.

Мудрый совет, — оценил я. Болтать лишнее всегда чревато неприятностями. Однако если тебя просят не болтать лишнего, вызвав автоматчиков ничем больше не аргументируя эту свою просьбу, это еще чреватее.

— Мне тебе нужно отвечать или можно обойтись без клятвенного заверения на священном писании? — с сарказмом я спросил я.

— Мне достаточно будет даже того, что ты просто промолчишь.

В конце концов, какой резон ему делать мне гадость? Или другое: какой ему резон в том, чтобы сделать мне каку? Или еще по-другому: чем мне может грозить и какие проблемы причинить молчание?