Братоубийцы

Редко, даже в лучшие времена, слышался в деревне этой смех. Чем-то противоестественным казался он им, дерзким и бесстыдным. Старики оборачивались, сдвигали брови – и смех обрывался. А когда наступали большие праздники – Рождество, Масленица, Пасха – эти обездоленные чуть больше ели и чуть больше пили и, вытянув тощие шеи, начина­ли петь; не песня это была – причитание, заунывная, рвущая душу. Один начинал, другой подхватывал, и погребальный напев звучал и звучал – и не хотел кончаться. В нем таился древний ужас, и побо­ища, и рабство, и вечный голод. Страшнее слез была песня, повеству­ющая о горькой и безнадежной участи. Тысячелетия прошли над ними, и все они – голод, плети и смерть! Но люди, как лишайник, вросли в эти безжизненные серые камни, и их уже не оторвать. И сколько ни стоять миру, не оторвутся от скал эти упрямогловые эпирцы.

Их тела и души приобрели цвет и жесткость камня, они стали од­но с ним; их одинаково поливало дождем, сушило солнцем, засыпало снегом, словно все они – люди, словно все они – камни.

А когда сходились мужчина и женщина, и приходил священник и венчал их, они обходились без нежных слов, да и не знали их; молча соединялись они под толстыми шерстяными одеялами, а на уме у них было одно: делать детей, чтобы, передать им эти камни, горы и голод.

Женщин было больше, мужчин меньше. Мужчины, женившись и зачав в первые же ночи сына в утробе жены, уходили без оглядки и странствовали по свету. Да и как жить среди этих скал?! Уходили они далеко и медлили с возвратом. «Далеко они уходят, поздно возвращаются», – с горькой жалобой тоскует о них песня. Потому что жены их оставались одни-одинешеньки, и увядали они, ссыхались, и обвисали их груди, вылезали волосы, и когда наступала ночь, и они ложились спать, – то мерзли в постели.

Беспрестанной войной с Богом, с ветрами, со снегом, со смертью была их жизнь, и потому, когда обрушилась братоубийственная война, она не застигла кастельянцев врасплох. Они не испугались и не переменили привычек. Только вылилось наружу, дерзко прорвалось на свободу то, что назревало в них, молча и незаметно, – неудержимая первородная жажда человека убивать. У каждого был сосед, а то друг или брат, которого он ненавидел годами, без всякой причины, сам не догадываясь об этом; ненависть копилась, как вода в запруде, и не находила выхода. А теперь им вдруг раздают винтовки и гранаты, над головами у них развеваются благороднейшие знамена; попы, офицерье, газетные писаки заклинают их убить соседа, друга, брата. Только так, кричат им, будет спарена вера и родина. Убийство, древнейшая потребность человека, приобрело возвышенный мистический смысл, и началась охота на братьев. Одни напялили красные шапки и ушли в горы; другие, окопавшись в деревне, не спускали глаз с вершины горы Эторахи, где расположились лагерем партизаны. Иногда с гиканьем и криком скатывались вниз "красные шапки”, иногда штурмовали гору "черные шапки"; разгоралась рукопашная, и сладким становилось братоубийство. Из дворов выскакивали простоволосые женщины, взбирались на плоские крыши и визжали, науськивая мужей. Рычали деревенские собаки, бежали, высунув языки, за хозяевами и присоединялись к охоте на людей. И так до тех пор, пока не спускалась ночь и не поглощала людей.

Только один человек стоял среди них, безоружный, отчаявшийся, широко раскрывая пустые объятия, – деревенский священник, отец Янарос. Он смотрел то вправо, то влево, не зная, на чью сторону стать. Днем и ночью в муке задавал он себе вопрос: «Если бы снова сошел Христос, с кем бы пошел Он? С черными? С красными? Он тоже стоял бы посредине с распростертыми объятиями и взывал бы: "Братайтесь! Братайтесь! Братья, братайтесь!"». Вот так стоял и представитель Бога в Кастелосе, отец Янарос – и взывал, а все они, и черные, и красные, пробегали мимо, осыпая его бранью:

– Болгарин паршивый, предатель, большевик!

– Лжец, фашист, сволочь!

А отец Янарос качал тяжелой головой, ошеломленный, и уходил. «Благодарю Тебя, Господи, – бормотал он, – благодарю Тебя, что поставил Ты меня в такое опасное место в бою. Я всех их люблю, а меня не любит никто, но я терплю. Но не перегни палку, Иисусе; я – человек, а не бык и не ангел, я человек, могу и сломаться. Я говорю это Тебе, потому что – грешен, Господи, – Ты иногда забываешь об этом и требуешь от человека больше, чем от ангелов».