Братоубийцы

Любил старик этого медника и всегда в трудные часы звал его к себе. Крепко сбитый, грубоватый, но честный человек. Когда-то работал он в медных мастерских в Салониках, познакомился там с одним евреем, и тот стала его «обращать», стал говорить, что он, Андреас, дескать, голодает, что его, дескать, обижают. Поверил ему Андреас, сошелся в другими «обращенными»; собирались они сначала в подвале, потом открыто, на площадях, устраивали сходки, поднимали еврея на плечи, говорили речи, голова шла кругом, хватали они камни, палки и шли грабить магазины. Их хватала полиция, сажала в тюрьмы, потом выпускала, и они брались за старое. И так, до тех пор, пока Андреасу это не надоело: увидел он, что справедливость что-то не торопится; богатые все объедаются, бедные все голодают; женщины размалеваны; попы выгуливают брюхо вместе с солдафонами на площади; тюрьмы битком набиты честными людьми, улицы битком набиты подлецами – не меняется мир! И вот вернулся Андреас к себе в деревню, в Кастелос, открыл свою собственную мастерскую, захотел и сам стать хозяином. Да никуда не деться! Взялся за него деревенский учитель, снова задурил ему голову, снова потерял покой Андреас. Снова ему разонравился этот мир, захотел он создать новый. Однажды встретил отца Янароса, подошел к отцу. «Я не знаю, что такое Бог, отец, – сказал он. – Но знаю, что я, медник, тупоголовый, толстокожий, чурбан неотесанный, и то, если бы создавал мир, создал бы лучше». Священник засмеялся. «Мир, Андреас, – ответил он, – каждый день создается, каждый день обновляется. Не унывай. Кто знает, может, в одно прекрасное утро повелит тебе Бог создать мир – такой, какой у тебя в голове». Рассмеялись тут оба и с тех пор стали друзьями.

Взял медник веревку, забил изо всех сил в колокол.

– Эй, я сейчас мертвых разбужу, – крикнул он со смехом. – Придут и они. Великий сегодня день. Все в атаку, все вместе – живые и мертвые!

Он хитро подмигнул старику.

– Что-то чую я, отец, – сказал он. – Вчера ночью мне не спалось, и ходил я по полю. Вдруг заприметил: идет кто-то в горы. То ли ряса, то ли юбка – вот этого не разобрал.

– Ряса, – ответил священник, – это была ряса, а под рясой старик, а на шее старик этот тащил деревню.

–И как…– проговорил медник, запнувшись, – и.… столковался ты с теми? Договорился?

– Договорился.

Медник выпустил веревку из рук, понизил голос.

– Значит, поработает нож, отец? – сказал он, и глаза у него сверкнули.

– Поработает примирение, Андреас. К черту нож!

– Ах! – насмешливо вздохнул медник. – Ты все за старое, отец? Неужели ничего не понял? Тут нужен меч!

– Любовь – это меч, Андреас. У Христа другого меча нет, этим мечом он правит миром.

– Христос управился бы с миром и тростинкой, и петушьим пером, а вот мы... Не мерь все Христовой меркой, отец!

– Христос живет в нас, Андреас, и мерка Христова – это и наша мерка. Не унижай человека, верь в него. Учитель ведь твой друг? Сходи как-нибудь к нему, он тебе все объяснит. Только он по-другому называет Христа. Ты его не видел на днях? Как он?

– Да как он может быть, отец? Воюет со смертью, сжал зубами душу и не выпускает. У меня, говорит, есть великая идея. Как я могу умереть? Это его и держит.

– Это держит и меня, – сказал священник, – этим держится и мир, иначе давно бы рухнул. Прав учитель, передавай ему привет. – Он понизил голос, что-то долго говорил Андреасу, а тот, раскрыв рот, радостно слушал.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Договорились, отец. Слава Тебе, Господи, дошло, наконец, и до Тебя. Но если надо будет поработать ножу, поработает и он, знай, отец. Мир давно нуждается в подрезке.

– Ты прав, сынок, мир – это дерево. Приходит время, когда разрастаются ветви, не приносят плода, а соки у дерева сосут. Ш оставим это дело Богу, пусть Он сам подрежет.

Сказал так священник, но в душе тот хорошо знал, что мы, люди, руки Божьи, и нам поручит Он, своим работникам, подрезать дерево. Но он не открыл этого меднику, чтобы тот не заносился.

А тем временем, пека они шептались вдвоем, повалили по узким деревенским улочкам со всех сторон односельчане, стали заполнять церковный двор. Старейшины в шапках и с четками в руках – старый Мандрас, Стаматис, папаша Тасос и Хаджис, а за ними в хвосте – сыновья и слуги. И взволнованный народ, с ввалившимися щеками, с испуганно бегающими глазами, одни босые, другие – в дырявых царухи, но все – в лохмотьях. Много старух в черных платках, с бесчисленными полузабытыми причитаниями в увядшей груди. Глухой шум толпы – словно далекий плач, словно скрип сухих ветвей под ударами ветра. Двое стариков и три молодых женщины, помешавшихся в уме от всех ужасов, бежали сзади и хохотали. А с ними и старая Поликсени, служанка Мандраса, с широкой красной лентой, завязанной бантом в волосах. Но увидел ее разгневанный хозяин и одним движением бровей прогнал.