Братоубийцы

«Подл этот мир, – подумал он, – подл и несправедлив. Боже мой, и как только Ты еще держишь его в руках и не швырнешь, чтобы разлетелся он вдребезги, на тысячу осколков? Пусть снова станет грязью, а Ты сотворишь новый, лучший мир! Или ты не многомилостив, или Ты не всесилен? Или не видишь этого ребенка, что ест землю от голода!»

Но, устыдившись, склонил голову и пошел дальше, бормоча:

– Это я виноват, я. Мы, люди, виноваты в том, что ест это дитя землю, а не Ты, не Ты, Господи. Согрешил я пред Тобою!

Зашлось у него сердце от боли: вспомнил, как когда-то отправился в Константинополь – поклониться новому Патриарху, и пригласил его раввин, старый его друг, если он, конечно хочет, если не сочтет за грех прийти к нему домой, в еврейский квартал. Они праздновали новый год, и несколько еврейских актеров должны были сыграть маленькую пьесу, имевшую отношение к празднику. Раввин сидел рядом с ним и переводил. И из того, что увидел и услышал он на еврейском празднике, глубоко врезались ему в память несколько слов, и с той поры память сочилась кровью. Соорудили временную сцену в спальне раввина, повесили занавес, и на сцену вышел мужчина, бледный, худой, как скелет, ведя за руку маленького мальчика. Из-за занавеса доносились пение и смех, там был накрыт новогодний стол, и жди ели, пили и веселились. Несколько толстобрюхих богачей, сидевших в глубине сцены, встали. «Стол накрыт, – сказали они, – пойдемте есть»

Они ушли, остались только бледный мужчина и ребенок.

– Пойдем домой, папа, – просил мальчик.

– Зачем, сынок? Что мы там будем делать?

– Я хочу есть. Пойдем домой, поедим.

– Да, да... Но послушай, Давакис, дома у нас ничего нет.

– Ну, хоть кусочек хлебца.

– Ни крошки, Давакис.

Мальчик замолчал. Отец погладил его по голове, наклонился к нему.

– Давакис, ты знаешь, какой сегодня праздник?

– Да.

– А скажи, Давакис, что мы сегодня делали?

– Молились, отец.

– Да. И Бог, да будет благословенно имя Его, что сделал?

– Простил нам грехи наши.

– А раз Бог простил нам грехи, то мы должны радоваться. А, Давакис?

Ребёнок молчал.

– Помнишь, Давакис, в прошлом году, когда еще жива была твоя мама, мы пели за столом новую песенку? Помнишь песенку?

– Нет.

– А я тебе сейчас напомню. Но только и ты пой со мной.

И мужчина запел дрожащим, надрывным голосом песню. Печальная, мучительная, терзающая душу мелодия… И мальчик пел с ним и плакал.

Отец Янарос с негодованием вытер глаза. Оглянулся, не видел ли его кто-нибудь? Он попытался совладать с собой, но эта мелодия и сегодня еще, спустя столько лег, терзала сердце. Словно надорвалась тонкая пленка, обволакивавшая человеческое нутро, пленка, образованная из повседневных забот и сговорчивой трусости, – и взметнулась вырвавшаяся на свободу мелодия, мучительная, непереносимая. Все то ужасное, что скрывалось внутри него, в подспудных глубинах его существа, и о чем он лишь смутно догадывался, не решаясь выпустить наружу и рассмотреть при свете дня, – освободила эта мелодия, и отец Янарос с содроганием смотрел на свое обнажившееся чрево и на чрево мира. Он вернулся и взял ребенка за руку.

– Пойдем, детка, домой, – сказал он, – у меня есть кусок хлеба, я тебе его дам.

Ребенок рванулся, освобождаясь из рук священника.

– Я же тебе сказал, я не хочу есть...

И заплакал.

Отец Янарос в гневе повернулся к церкви и крикнул:

– Я иду подать Богу жалобу на этот мир!

Вошел отец Янарос в свой дом, рядом с церковью. Это был не дом, а келья, похожая на ту, что дали ему на Афоне. Стол, две скамьи, узкий диванчик, где он спал, а над ним – икона Св. Константина. Написал святого сам отец Янарос – точно таким, каким изображают его те иконы, которые держали в руках «огнеходцы», когда вступали на раскаленные угли в благословенном селении на берегу Черного моря. На этой иконе не было у святого ни царского венца, ни красных одеяний: его венцом были языки пламени, он был бос и, высоко подбрасывая ноги, плясал на раскаленных, углях о

– И св. Константин ходил по огню, – говорил отец Янарос тем, кто его с удивлением спрашивал. – По огню ходили все святые, по огню ходят все честные люди в этом аду, который зовется жизнью.

Но главным украшением кельи была другая икона, стоявшая на столе, рядом с Евангелием – резная икона Второго Пришествия. Ему подарил её во спасение души отец Арсений, знаменитый резчик по дереву из скита Св. Анны на Афоне. Не уставал рассматривать икону отец Янарос, каждый день склонялся над ней, и смотрел, погружаясь в раздумья. И когда смотрел на нее, восставало в нем сердце и чей-то голос кричал внутри: «Нет! Нет!» И не знал отец Янарос, кто кричал и почему.