Братство. Крест и клинок

Давление скакало от сверхнизкого до сверхвысокого – и так по десять раз на дню. Сердце то начинало трепыхаться перепуганным зайцем, то практически останавливалось. Начались постоянные носовые кровотечения, упало зрение, волосы лезли, как после облучения. Притащившись дряхлой развалиной в ведомственную поликлинику, опер за полчаса собрал вокруг себя консилиум из чуть ли не всех поголовно врачей. Каждому из специалистов было, что ему сказать, вот только никто не мог сказать ничего обнадеживающего. Сдав в тот день анализы, он начал пересдавать их чуть ли не каждый день. Врачи, вертя целые «простыни» с их результатами в руках, закатывали глаза под лоб и говорили: «Так не бывает!» А потом то ли цитировали на латыни медицинские справочники, то ли, скорее, просто матерились на том же древнем языке. Сегодня результаты были одни, завтра совершенно другие. Но хорошие – никогда. Правды ему, похоже, не говорил никто, но опер не был бы опером, если бы не умел «читать» собеседника по мимике, интонациям, движениям рук, отводимым в сторону глазам. Все, что он уяснил из скупых оговорок докторов, так это то, что осталось ему недолго и конец может наступить в любой момент. Хотя, по правде говоря, в глубине души он и сам уже хотел, чтобы все закончилось. Жить, превратившись в одночасье из крепкого мужика в полнейшего калеку, было невыносимо. Невыносимо было видеть слезы жены, участливые лица сослуживцев и друзей, наперебой предлагавших любую помощь. А еще невыносимее – видеть злорадную улыбку на роже Аллы, которую он, несмотря ни на что, продолжал допрашивать.

В один из вечеров, когда он, сидя на рабочем месте, приводил в порядок свои служебные бумаги, чтоб не доставлять потом лишних хлопот тем из коллег, кому они достанутся «в наследство», «накатило» совсем уж сильно. В глазах потемнело, в ушах раздался сперва оглушительный звон, а потом какие-то жуткие потусторонние завывания, сердце снова сорвалось в сумасшедший галоп. Схватившись чисто инстинктивно рукой за грудь, он вдруг вцепился в выбившийся из-под расстегнутой рубашки нательный крестик и сжал его с такой силой, что, как потом оказалось, на ладони выступила кровь. И – тут же отпустило! Нет, слабость и дурнота окончательно не прошли, но черная пелена перед глазами рассеялась, вой в ушах стих, и он снова смог дышать. Перехватив крестик левой рукой, правой он принялся искать номер в памяти мобильного телефона. Он должен успеть! Что бы ни случилось с ним, безнаказанной эта гадина не останется!

Звонил опер своему старому другу – судьба свела их еще в милицейской академии, протащила по множеству ухабов и колдобин, но от любых испытаний дружба становилась только крепче. Карьера друга пошла в гору круче, и сейчас он служил на немаленькой должности в столице, все в той же, экономической службе. Вот ему-то опер и рассказал обо всем. Выслушав молча, лишь пару раз перебив говорившего наводящими вопросами, друг сказал: «Угу. Понял. Буду». И повесил трубку. На следующее утро он стоял на пороге квартиры опера с цветами для его жены, огромным пакетом каких-то жутко редких и дорогих лекарств и направлением в немецкую клинику, где «лечат от всего». Ни в какую клинику опер, конечно, не поехал, а затащил вместо этого друга к себе в кабинет. Там они долго перебирали материалы того самого дела, которое, кажется, могло стоить оперу жизни. Среди фотографий, отснятых службой наружного наблюдения, в глаза приехавшему бросился снимок, на котором фигурантка была запечатлена с особой, к которой так и напрашивалось определение «холеная стерва». На заднем плане, вполне, впрочем, четко, просматривалась молоденькая девчушка, пожиравшая стерву прямо-таки восторженным взглядом. На то, чтобы вспомнить, где он видел эту девушку, другу опера потребовалось меньше минуты – феноменальная память была у него всегда. А звали друга Егор Павлович…