Браво, Аракс!

- Что вы! Что вы, ни в коем случае! — ужаснулась Бугримова, втиснулась глубже в широкое и холодное кожаное кресло.

- Ну нет так нет! А на пенсию ему пора, никуда не денешься! Пусть поживёт на заслуженном отдыхе. Мне кажется, старикан его честно заработал… Усыплять, пожалуй, жестоко… Согласен… Конечно, тут вы правы…

И вот после этого печального разговора дрессировщица решила в тот же вечер впервые выйти на манеж без Цезаря…

Старый лев стал волноваться ещё в антракте, сразу же после второго звонка, когда всех львов перегнали в домики на колёсах и откатили к рабочему занавесу, а к нему даже не подошли.

Неужели про него забыли? Нет, не может быть!

Желая напомнить о себе, он начал прыгать из стороны в сторону, нетерпеливо царапал дверцу, подбегал к решётке, вставал на задние лапы, а передние умоляюще, как нищий, протягивал сквозь толстые прутья, громко рычал, сперва возмущённо, гневно, а затем горестно, будто плача. И может быть, впервые в жизни глядел на хлопотливую циркрвую прислугу заискивающе, унижённо, подобострастно.

Бугримова видела всё это сквозь дырочку в рабочем занавесе, но была не в силах подойти к старому больному другу.

Раздался третий звонок. Заиграла музыка. Бугримова улыбалась зрителям, но судорожно подавляла слёзы. Комок в горле мешал дышать.

Закончив выступление, она подошла к клетке. Вся морда и тело Цезаря были в крови, страшных ссадинах и царапинах.

- Что с тобой! — ужаснулась дрессировщица. — Откуда кровь?

Окровавленный, обиженный старый великан дрожал от возбуждения, часто дышал.

С самым отчаянным видом смотрел он на неё, как бы спрашивая:

«За что же ты не взяла меня сегодня с собой на манеж? Почему ты так жестоко поступила? Разве я этого заслужил? Разве я, уже не помню, сколько времени, да что сколько времени — всю жизнь свою, не служил тебе верой и правдой? Когда-нибудь напал на тебя? Не охранял тебя, как верный страж? Разве мало на моём теле шрамов от драк? И ты ведь знаешь, что драки-то эти были в основном из-за тебя!

Что же ты сейчас стоишь перед моей клеткой и плачешь? Отчего ты так горько плачешь? Разве я не прав?

Как же ты могла так поступить? Ведь я же хочу, хочу и, главное, могу ещё отлично работать, я же, смотри, ещё какой молодой, здоровый и резвый, я же, смотри, какой ещё бравый и сильный…

Вытри слёзы. Я на тебя не сержусь. Но не надо больше так делать, ладно?..»

«Откуда на нём царапины и ссадины? Откуда кровь? Почему он весь в опилках?» — продолжала волноваться Бугримова.

И никто ведь не мог рассказать ей о том, что же в действительности произошло за время её получасового нахождения на манеже…

Когда старый лев услышал третий звонок, знакомую увертюру, аплодисменты на выход дрессировщицы, а затем марш — его, Цезаря, всегдашний выходной марш, тот самый фанфарный марш, который он помнил всю жизнь свою с самого раннего детства, то, казалось, понял, что зря напоминал о себе, понапрасну унижался перед цирковойприслугой, решил, что больше уже никогда никто не подойдёт к нему, что никому на свете он стал не нужен…

Ощутив полную безысходность, поняв, что всё рухнуло, рухнуло без возврата, что поправить уже ничего нельзя, что самое страшное свершилось, свершилось и не поможешь ничем, буквально ничем, он в отчаянии грохнулся ничком на деревянный пол клетки. Он катался, разбрасывал вовсе стороны опилки, истошно выл. Он задирал вверх лапы, извивался, яростно кусал и рвал когтями стены клетки своей и самого себя.

Отчего, отчего его не взяли сегодня в «централку» выступать вместе с молодняком, а оставили в пустом, полутёмном львятнике одного, совсем одного?..

Старый артист собрал все силы, в отчаянии вскочил на лапы и начал с размаху что есть мочи биться о прутья решётки мордой и грудью, раня их в кровь…

Она смотрела на бедного, обсыпанного опилками, окровавленного, тяжело дышащего своего любимца, говорила и говорила ему ласковые слова, всячески успокаивала, но сама впервые отчётливо и окончательно поняла, что Цезарь больше не артист и выступать в цирке уже не будет никогда.

Никогда…

И всё-таки она продолжала бороться за его жизнь, делала всё возможное для его спасения. Однако Цезарь не поправлялся.

Наоборот, наступило заметное ухудшение, он стал сильнее хромать, и острая боль в суставах принуждала его часами плашмя лежать в клетке.

Лев угасал…

Зубы его качались и выпадали один за другим, а дёснами он уже не мог есть ни костей, ни мяса. Вскоре он отказался и от фарша с рыбьим жиром, а в последние свои дни только лакал понемножку молоко и воду…

Умер Цезарь легко. Небольшие судороги прошли по его телу, он вздохнул, вытянулся и затих навсегда…

Дождь лил и лил. Сарафан Оксаны промок насквозь, с её соломенных косиц стекала вода, но девочка и не собиралась никуда двигаться, глядя широко раскрытыми глазами на Ирину Николаевну и льва будто зачарованная.

- Ты помнишь Минск, Аракс? Конечно, помнишь, там мы купили для тебя лошадь. Так вот, в Минске мы и похоронили Цезаря. В отдельной могиле на кладбище для павших животных. А сверху на холмик положили большой камень с надписью: «Лев Цезарь»…