Браво Берте

– Да. Пару раз видела. Красивая. Кто она вам?

– Если в родственном отношении, то никто. Свела судьба на старости моих лет.

И Берта рассказала Наталье Марковне о случившемся.

– Вот скажите, какой черт дернул меня заступиться за ее мамашу? Ведь та еще кретинка, коль живет с такой мерзостью.

Наталья Марковна глубоко призадумалась.

– Вы же хотели как лучше, преследовали благородную цель. Но, увы, благородство не всегда бывает оправданно. А по гамбургскому-то счету вы правы. Если девочка ваша обладает доброй, чувствительной душой, то действительно когда-нибудь простит свою мать. Поймет, что она тоже своего рода жертва подонка-приспособленца. Таких, готовых быть обманутыми, женщин-жертв, особенно после сорока, несчетное количество. Сколько лет девочке?

– Двадцать.

– Ничего, должна справиться. Хорошо бы ей, конечно, к доктору, к гинекологу. Почему не позвонили мне по горячим следам? Я бы отвела ее в поликлинику к нашей Серафиме Валерьевне, очень хороший доктор.

– Вот не догадалась.

– Хотя если этот ублюдок спит с ее матерью и у той со здоровьем все в порядке, то вряд ли мог чем-то заразить. Главное, не забеременела бы.

– Не дай бог. – Берту передернуло.

– Да-а, тут основная травма – психологическая. Но мне отчего-то кажется, она непременно к вам приедет. Отойдет и приедет. Ей, судя по всему, толком и поговорить не с кем, кроме вас.

– Теперь и жить негде, – вздохнула Берта.

– Отвлекитесь, Берта Генриховна, почитайте что-нибудь. Переживаниями вы делу не поможете.

– Верите, не могу. Ничего не могу, Наталья Марковна. От всего воротит, и от классиков, и от современников.

– Нет, не верю. Ни за что не поверю, что нет книги, которая хоть как-то отвлекла бы вас и утешила.

– Есть одна любимая, но я помню ее почти наизусть.

– Хотите, угадаю какая? – Доктор пыталась увести Берту от болезненной темы.

– Интересно, попробуйте.

– Анатолий Эфрос? «Репетиция – любовь моя»?

– Вы ясновидящая?

– Нет, просто наблюдательная. Я не раз видела ее у вас в руках.

– Признаться вам, за что я люблю эту, во многом наивную книгу?

– Сделайте одолжение.

– За безоговорочную любовь Эфроса к актерам. Он написал о нас: «В актеров надо влюбляться. Они прекрасные люди». А ведь многие режиссеры, в отличие от Эфроса, относятся к нам как к рабочему материалу, считают всего лишь строительными кирпичами. Меня вот на моем театре воспринимали как актрису с необычайно сложным характером. А я просто-напросто не желала быть марионеткой ни в чьих руках. Позволяла себе спорить, поверьте, вовсе не из-за упрямства и самодурства, а отстаивая актерскую честь, право иметь собственный голос.

– Не мне вам говорить, дорогая Берта Генриховна, что яркие, незаурядные личности у многих вызывают раздражение. Если у нас, врачей, это категорически не приветствуется, то уж от режиссеров, пожалуй, снисхождения ждать тем более не приходится. Эфрос наверняка слыл среди них белой вороной.

– Да, вы правы. Жаль, моя дорогая Симочка не дожила до этой книги. Она обожала Анатолия Эфроса. У нее, Наталья Марковна, было три наилюбимейших режиссера одной эпохи: Товстоногов, Ефремов и Эфрос. Она про них говорила: «Такие принципиально разные, а все трое – гении». И так небрежно добавляла: «Мальчишки!» Они и впрямь были для нее мальчишками. Самый старший – Товстоногов – был на десять лет ее моложе. Заочно она прощала ему суровое диктаторство, а вот Эфроса, не умеющего быть диктатором «Таганке», думаю, ни за что бы не простила. Задолго до прихода его на «Таганку» всю их таганскую шатию назы вала головорезами. У нее вообще была любопытная градация: Товстоногов был для нее аристократом двадцатого века, Эфрос – истинным гуманистом на все времена, Ефремов – горячим рубахой-парнем с широкой, вывернутой наизнанку душой.

– А Любимов? Его постановки «Пугачева» и «Гамлета»?

– Ну-у, это же Высоцкий! Он сам по себе был безусловным гением. В том-то и состоял парадокс. Каждый из их труппы по отдельности был бесспорным талантом, а все вместе получались головорезы. Странным образом на них воздействовал знаменитый любимовский фонарик, которым он на репетициях шуровал по ним из зала.

– Как интересно. Очень нестандартный взгляд на «Таганку».

– Кстати, о «Пугачеве». Году примерно в семидесятом один мой ухажер достал на «Пугачева» контрамарки. На спектакле мы сидели, словно охваченные огнем, кровь закипала в наших молодых жилах, я пришла домой взбудораженная, в полном восторге, а Симочка осадила мою эйфорию репликой: «Что, наслушалась душевного стриптиза? Уши не заложило?» Я, помню, разозлилась на нее, со всей горячностью натуры стала спорить. А она спокойно так, уверенно возразила: «Три века как театр – не балаган, и актерам не пристало быть площадными кликушами». Я, представьте, долго не разделяла ее мнения, поняла ее гораздо позднее. Поняла, что не ум, а именно ее утонченная душа не принимала кричащей брехтовской социальности постановок Любимова. Именно ее душе, вобравшей в себя дух Серебряного века, были чужды подобные грубые энергии, столь откровенная лобовая атака.