Бразилья

«Знаки расставлены, метки на своих местах, но игуапа не пришли. Это наша четвертая ночь на проливе, и меня преследует страх, что их уже продали на невольничьих торгах в Сан-Жозе-Тарумаше. На третий вечер нашего путешествия по Катримани и Риу-Игуапара мы прокрались мимо Носса Сеньора да Варзеа, чудовищного карбункула, но двигалась ли она вниз по течению или вверх с трюмами, полными красного золота? – Фалькон остановился, чтобы смахнуть назойливую букашку, а потом снова склонился над своим дневником, – Я усердно фиксирую все, что происходит в пути, записываю, сколько мы преодолели лье, зарисовываю карты рек, хотя цель моей экспедиции окончательно потеряна. Я перечисляю деревушки и миссии, навигационные опасности и оборонительные позиции, но все чаще спрашиваю – зачем? Я слишком легко убедил себя в том, что никто не прочтет эти отчеты и донесения. Квинн сказал бы мне, что отчаяние – это грех, но я боюсь, что никогда не выберусь из этого зеленого ада, а мои кости будут гнить среди жары и зловония, покрываясь растительностью, и все мои следы сгинут. Но все же я пишу…»

Полог палатки шевельнулся. В скрипторий вошел Земба:

– Маир попросил меня сказать вам, что они тут.

Маир. Герой, лидер со сверхъестественными способностями, незаурядный человек. Начало легенды. Индейцы-манао, находившиеся в услужении Фалькона, использовали это слово в разговорах между собой, но он ожидал, что вскоре будут обращаться так напрямую к Квинну, забыв про обычное «пай», «отец». Земба назначил себя заместителем Квинна, но кем еще себя считал? Фалькон понял, что предвзято относился к Зембе из-за его размеров и цвета кожи, хотя бывший невольник был талантливым и проницательным человеком, оторванным от дома и соплеменников, к тому же пребывал в уверенности, что больше никогда их не увидит, для него все сородичи были мертвы, и он понимал, что придется жить здесь, без почвы и корней, превратившись в насекомое, в пятнышко на просторах Бразилии.

– Иду.

Фалькон вышел из палатки и оказался в кругу арбалетов. Золотистые лица не от мира сего, вытянутые покатые лбы игуапа до ужаса напомнили Фалькону иконостас, написанный каким-нибудь безумным фламандским художником, суды, темных спасителей и странные орудия инквизиции. Двадцать арбалетов смотрели на Фалькона. Квинн непринужденно сидел на бочонке с соленой свининой, почти радостный, хотя один из игуапа, говоривший на лингва-жерал, стоял перед ним и явно изобличал. Они словно бы танцевали: игуапа делал шаг вперед, тыкая арбалетом, лающим голосом задавал вопрос, а потом снова отступал в общий круг. Квинн отвечал на том же языке, медленно, терпеливо и без всякого напряжения.

– Индеец спрашивает, кто Маир, человек или дух. Маир отвечает: «Потрогайте мои руки, мое лицо», – перевел Земба Фалькону.

Квинн расставил руки, словно черное распятие. Вайтака собрался с духом перед своими братьями, а потом смело шагнул вперед и прижал пальцы к ладоням Квинна.

– Индейцы просят прощения, но такого на их памяти не случалось, чтобы душа караиба вернулась в тело из миров курупайра, – прошептал Земба.

Квинн заговорил, и круг охотников издал низкий рык удивления и гнева. Фалькон заметил, что некоторые воины с золотыми лицами были еще необрезанными мальчиками. «О, где мой альбом!» – подумал он. Такие необычные черепа: должно быть, этого добиваются в детстве, бинтуя голову, – такая традиция была у многих исчезнувших народов Анд.

– А что сказал отец?

– Маир сказал: «Задайте мне вопрос, любой вопрос».

Игуапа стали переговариваться на своем языке. Манао недоверчиво ждали на краю круга света, готовые вступить в бой. Фалькон встретился взглядом с Журипари, его переводчиком. Одно слово – и манао нанесут удар. Одно слово – и на этой реке вновь свершится безвестное кровопролитие, смерти невидимые, неслышимые и неоплаканные. Вайтака ткнул в Квинна арбалетом и одновременно пронзил его вопросом.

– Он говорит: «Где был ваш бог, священник?»