Бразилья

– Скорее легендарное иезуитское золото, о котором вы упоминали, доктор. Наш орден никогда не боялся наживы, в отличие от некоторых других. Но дальше нам не по пути, доктор Фалькон. Впереди раскинулся архипелаг Анавильянас. Как говорит Мануэл, это не нанесенный на карту лабиринт подвижных отмелей и лагун. Я велел вашей команде разбить лагерь на одном из островов на пять дней. За это время я так сильно оторвусь от вашей экспедиции, что вы меня никогда не найдете. Мой друг, вам небезопасно ехать со мной, и, по правде сказать, моя собственная миссия может вынудить меня на такие поступки, которые не должен видеть никто со стороны. Однако небезопасно вам было и оставаться в Сан-Жозе-Тарумаше, а на архипелаге вас никто не найдет. – Квинн поднял меч Фалькона со дна пироги и протянул французу – Это ваше оружие, не мое, если у меня его не будет, по милости Божьей, то не возникнет соблазна воспользоваться им. – Он бросил клинок, Фалькон поймал его двумя руками, каноэ качнулись на спокойной воде. – Споры бесполезны, мой дорогой друг, с властью и золотом иезуитов не поспоришь. – Квинн кивнул своему проводнику-индейцу, весла ударили по воде, и пирога двинулась прочь от беспомощного француза. – Должен признаться, я совершил еще одно преступление против вас, доктор, хотя, раз я вернул ваш меч, это по сути всего лишь сделка. Ваш Механизм Управления на этой земле стал бы самым ужасным из мыслимых средств порабощения. Простите, я извлек его из багажа вместе с планами. Адское изобретение!

– Квинн, Квинн! – закричал Фалькон. – Что вы сделали с Механизмом, вероломный священник?

– Поищите меня где-нибудь в устье Риу-Бранку! – отозвался тот, и река стала разносить их, пока пирога, крошечная и хрупкая на фоне зеленой стены варзеа, не затерялась среди узких грязных каналов.

* * *

Только внезапное хлопанье крыльев летящих птиц, тихий плеск выпрыгивающей рыбы или солнечный блеск в алмазной россыпи капель, поднимающихся от ударов весел, выводили отца Квинна из восторженного оцепенения. Тогда он осознавал, что провел часы в задумчивости реки. Он перестал считать дни после того, как расстался с Фальконом в Анавильянасе. Утро следовало за утром, как нить жемчуга: рассветный хор леса, потом забег по туманной воде и мерный плеск весел, пожирающий время, простое таинство физического труда. Нет ни необходимости, ни желания говорить. Никогда за время благочиния и духовных упражнений Квинну не удавалось раствориться в чем-то так легко и всецело. Ленивое скольжение жакаре[174] по воде; капи-бары бросаются врассыпную, когда пирога входит в болотистое поперечное русло фуру между двумя рукавами реки, их носы и маленькие ушки торчат над поверхностью; тукан летит над гладью с каким-то птенчиком в клюве, а за ним гонится ограбленная мать. Один раз – он это себе вообразил или же правда видел? – огромные надменные глаза одинокого ягуара, который устало прилег у соляного источника. Бездумные движения животных были сродни машинальной покорности его мышц веслам. В телесности крылось подлинное подчинение собственной личности.

Вперед, вперед и вперед. Когда душа Квинна воспаряла вверх в физическом мире, то зачастую ее отбрасывало обратно. Воспоминания путались с реальностью. Льюис стоял на колене не в средней части пироги, а у леерного заграждения португальской караки[175], пробиваясь к Испанской Арке в ирландском Голуэе под весенним небом быстрых серобрюхих облаков, готовых пролиться ливневым дождем. Пятнадцать лет, его первое возвращение с самого детства. Он думал, что вряд ли помнит родной язык, но, когда капитан Сибни проводил его со склада к портовым купцам в таверне, и те приветствовали парня, словно родственника, с которым их разделило море, Квинн обнаружил, что грамматика и идиомы, слова и брань встали на место, словно бревна в кладке. Сын Шеймуса Квинна вымахал рослым парнем, здорово было увидеть, как один из семейства вернулся к своему народу и на свою землю. Снова воспоминание: большой зал на верхнем этаже дома в Порту, и Педернейраш, учитель, ведет его за руку из классной комнаты в это огромное залитое светом помещение, но кажущееся ниже из-за всех аллегорий богатства и власти купцов и мореплавателей Порту. Он смотрит через украшенное колоннами окно на шумную улицу, Педернейраш открывает длинный узкий футляр, обтянутый акульей кожей. Внутри лежат на грубом сукне мечи.

– Иди, потрогай один из них, почувствуй, восхитись.

Ладонь Квинна опускается на эфес, и руку обжигает трепет, в животе пожар, та твердость и давление, которые теперь ему кажутся сексуальными, и это ощущение двадцатилетней давности до сих пор волнует его физически, даже когда он молится, преклонив колени.

– Я вижу, вас не нужно подбадривать, сеньор Луис, – говорит Педернейраш, глядя на не по годам развитое достоинство, скрытое бриджами. – А теперь к бою!