Бремя

Через пять месяцев после первого свидания он сделал ей предложение. В тот день они поехали за город, на природу, отыскав удивительное место в горах. Там еле спускались по покатым голубым спинам холмов, и сотни птиц лили трели, каждая свою — может, по случаю их предстоящей помолвки, надеялся он. Там облака, совершая чудеса превращения, неслись вниз, падали так низко, что, казалось, вот-вот приоткроются края рая, но тут же, будто спохватываясь, поднимались вверх, опять закрывая небо эфирной тюлью… Там Андрей говорил слова, которых никогда прежде не произносил, и они ладно вплетались в общий совершенный живой шедевр. Да только бы та же гармония существовала и в сердце его! «Я люблю тебя, Ивана, выходи за меня замуж...». И она смотрела поменявшимися глазами цвета легкой тучи и медленно качала головой, и брала его руку виновато, и заоковый мир ее, казалось, ужасно страдал, и он, истолковав это как отказ, вдруг спрыгнул с горы и покатился к подножью, цепляя на себя колючки, сухую и мокрую траву, кусочки грязи, и она, выкрикивая его имя, бежала за казавшимся почти безжизненным телом, во вращении напоминающем сбитый ветром степной колтун, и странное, страшное кручение продолжалось бесконечно долго, наконец, все остановилось, затихло, даже птицы прекратили петь, Андрей лежал без движения, навзничь, в ложбине, между двумя возвышениями, а по израненным рукам и плечам текла кровь. Ивана уже догнала, уже добежала, всхлипывая, вздрагивая, упала рядом на колени, приговаривая и причитая: «Я согласна, слышишь, согласна, я тоже люблю тебя, я тебя теперь ни за что не оставлю...», представляя его, вероятно, отныне пожизненным калекой, целуя его затылок и шею, и он вдруг, развернувшись резко, засветился испачканным, исцарапанным, но счастливым лицом: «Это правда? Ты согласна? Ты теперь моя? Навсегда?».

— Навсегда, навсегда, — шептала она сквозь слезы.

Но оба они не знали тогда, и небо не подсказало, что «навсегда» — это, в сущности, очень, очень короткий срок.

Так с чего начался их разлад? — думал он сейчас, сидя в пустом, пыльном доме Деда среди вещей и предметов, в которых продолжало пульсировать не отошедшее от сердца прошлое. Как могла прорваться так тщательно и дорого сотканная материя счастья? Или нити оказались непрочными, или ткач что-то напутал в плетении? С Иваной всегда была война, потому что, даже став его женой, внимая ему, подчиняясь его воле, она никогда не отдавала ему всю себя: что-то гораздо более важное оставалось скрытым в ней. И как ни мучился, он не мог понять, что же это было, из какого теста, из какого мира, из какой меры, знал только, что нет у него к тому доступа.

Завидовал ли он ей? Да как мог он завидовать, любя? Мог ли скрыто негодовать на тонкость ее, внутреннюю тишину и непоколебимое внутреннее согласие: ведь была она в ладу с собой и до него, и при нем, и после. Или он так ничего в ней и не понял? Как бесило его это ее всепрощение, удаление от зла, устраненность от любого рода соперничества в чем бы то ни было. Нечто нечеловеческое было в таком полном отсутствии амбиций, инстинкта выживания. Поэтому и в университете раздавала свои литературные идеи, а сама плелась в середнячках, и после упустила шанс на престижную работу на телевидении, уступив место подруге, и писала хорошие стихи в стол, никогда никому не показывая, не стремясь ни к имени, ни к известности. Ей не нужно было самоутверждение, признание. Ее не мучили амбиции и мнение окружающих. По большому счету ей не нужна была (хотя ведь это такая естественная человеческая потребность!) и вторая половина, о которой мечтает большинство людей: она наполнялась чем-то иным, более существенным, а он, Андрей, несмотря на талант, интеллект, успех, к такому мистическому наполнению был и остался не способен.

Конечно, он мог завидовать ей и завидовал. Невероятно все-таки, что объектом зависти являлась его собственная жена, его любимая. Да любил ли он в таком случае? Можно ли упрямую тягу и непонятную нужду в другом человеке, в чем бы она ни проявлялась, назвать любовью? Не страх ли это перед собственной неполноценностью вкупе с безотчетным желанием избавления от него? Но Андрей не освободился от своего скрытого комплекса за время жизни с Иваной. Более того, осознавал он теперь, анализируя их прошлые отношения, то, что он не был допускаем в ее внутренний мир ни при каких обстоятельствах, еще больше усилило его ощущение некоторой нравственной ущербности. Никто этого не знал и не видел, кроме него самого, и он, злясь и порой ненавидя, не в силах был простить ей этого: вспышки ревности, гнева, а иногда и ярости, овладевавшие им, разрушали их чувства, пока не разрушили полностью. Нет, не произошло исцеления, которого он подсознательно и страстно желал, но не потому ли, что сам больной, осознав серьезность болезни и предвидя долгий, трудный путь к выздоровлению, не захотел исцелиться, а только обвинял и ненавидел врачующего?