Бремя

— Хорошую, — ответила баба Паша, — только я думала, что сама себе лучше устрою. Человек Божьего добра не видит, пока беда глаза не откроет. Они же, врачи те, меня из больницы в больницу перекидывали, как дрова, да потом в дом престарелых перевели, хоть я по возрасту не очень-то туда подходила. А там — вот и прихватило меня настоящее горе, дите свое каждую ночь во сне видела, все голоса детские мерещились, — она наклонилась совсем близко к Андрею и прошептала: — Жизнь опостылела, руки на себя хотела наложить... — и снова перекрестилась. — Но как без смерти помрешь? А в доме том — престарелых — все под контролем, я имею в виду лекарства всякие. Там ведь как: если начальству места для новых нужны, они и сами кой-кого, особенно неходячих, на третий этаж поднимут и укол особенный сделают... и уже, глядишь, не видно человека совсем. А если не твоя очередь, так и жди... А я уже ждать не могла... Думала, силы кончились. И решила сама помереть, во сне, рассказали мне старики, что такая вена на шее есть — сонная артерия называется, нажмешь ее посильнее — и уснешь как будто и, авось, не проснешься. Так, говорят, многие делали. Правда — неправда, не знаю, а только люди там сами смерти ищут, до того дожили. Вот и я ... Как-то ночью нащупала артерию эту самую, сдавила, что силы было и чувствую, что сознание уходит, и вижу зеленое такое, широкое поле, а по полю мама моя покойная идет ко мне. Плакали мы, обнимались, такое счастье пережила, говорю: «Мамочка, возьми меня с собой, тяжко мне на белом свете, дитя я свое загубила...». А она так строго мне говорит: «Знаю про дите твое брошенное, поэтому и не заберу тебя с собой. Рано тебе. Ты еще на земле Бога не нашла. Как найдешь, да покаешься, тогда и встретимся». А наутро проснулась, и живая, и вроде как жду чего. Чего жду, сама не знаю. Первый раз про Всевышнего подумала. Но не то, чтобы подумала, а поверила, что Он — есть: умом-то это не уразуметь... И для чего Господь таких, как я, на свете держит, понять бы мне... В тот день Васса пришла, соседка, она туда, оказывается, старикам часто конфет да печенье приносила. Так мы с ней и познакомились. И как хозяева вот этой избушки померли, она меня сюда жить и пристроила и пенсию выхлопотала, Царствие ей Небесное. Святой был человек...

Баба Паша замолчала, потом трудно поднялась, прошла к комоду, выдвинула ящик и вынула оттуда аккуратно сложенный пожелтевший листок бумаги, протянула Андрею:

— Вот здесь все данные, и имя мальчика моего, и год, и поселок, где его бросила. И мужа моего первого имя. Возьми, сынок, может, когда узнаешь чего?

Андрей взял листок, развернул, посмотрел на корявые, скудные строчки, и вдруг горе горькое, сквозящее в них, передалось ему. Он не любил этих своих состояний внезапного сострадания к несчастным.

— Я попробую что-нибудь разузнать. Вы себя берегите, — сказал он.

— Да, не во мне дело. Я ведь увидеть его хочу, не чтобы старостью своей отяготить, а чтобы прощенья спросить, в ноги упасть за подлость мою...

Старушка тихо заплакала. И Андрей сидел, совсем растерянный, со смутным, дрогнувшим сердцем. Ему хотелось уйти, но в то же время не хотелось оставлять эту несчастную женщину одну в такую минуту.

Утерев слезы, она спросила виновато:

— Ой, да что это я все о себе ты! Ты ведь, Андрюшенька, Иванкин муж будешь? — и снова вгляделась в него.

Андрей промолчал.

— Она вся — в деда, Иванка-то. А дед не от мира сего был, чистый, как голубь, как от голубя и грязь скатывалась, и снова — белее снега. Мы Ваню, его внучку, тоже всем поселком любили. А что не сказывала тебе? В Америку уехала, прощаться приходила, за домом просила присмотреть, и на всякий пожарный даже доверенность написала и денег дала, да деньги те все ушли, а ее все нет, а сказала: «Вернусь», — и не вернулась. Да разве ее место здесь? Только что с домом-то будет? Я уже старая — мне не углядеть. Того и гляди, что отберут. Да как же вы-то так расстались? Вот беда...

Но Андрей ничего не отвечал, посидел еще молча недолго, пока у бабы Паши все вопросы не иссякли, потом встал, выложил на стол все деньги, что были у него с собой, и, попрощавшись, вышел из дома. Старушка засеменила за ним до калитки, вздыхая и что-то приговаривая, и все помахивала ему вслед, пока он не скрылся за поворотом, припадая на перебитые ноги. Андрей уходил, думая о старости и о стариках в том жутком доме ожидания смерти, ищущих немыслимого чудовищного конца от собственных своих рук, думал о кающейся бабе Паше, о ее сыне, о своей маленькой дочери, находя странным, очень странным пересечение, повторяемость судеб, всех судеб, и чувство растерянности и вины неожиданно больно царапнуло душу, но он силой воли преодолел его, переступил, как зашоренный конь через чистый ручей, из которого мог бы напиться и тоже очиститься, но нет, устремился к другой цели, влекомый вечно неудовлетворенной человеческой страстью.

Глава 18Бес