Бремя

И все-таки не клеилась у нее эта роль чужой жены под его пристальным взглядом... И это дурацкое «вы»... Не сходит ли она с ума?

— Почему ты поменяла имя? — спросил Андрей просто, но голос его дрожал.

— А почему ты изменил мне? — вопросом на вопрос ответила она.

— Ты ушла... и я сделал ошибку...

— Как всегда. Опять я виновата. Хотя на этот раз, в самом деле, ты прав. Я, действительно, виновата. И тоже сделала ошибку. Но не в том, что ушла от тебя, а в том, что когда-то в тебя поверила. Ты пришел говорить о наших ошибках?

— Я пришел сказать, что ты мне нужна... Я за тобой приехал.

Ванесса почувствовала, что от последних его слов у нее перехватило дыхание. «Ты мне нужна», — как долго она ждала в той, прежней жизни, что он скажет это. Но в этой жизни так желанные прежде слова прозвучали плоско, неубедительно. Она не верила им, и в то же время ей хотелось, чтобы он продолжал убеждать и уговаривать, ей вдруг безумно захотелось увидеть его на коленях перед собой, как тогда в другой жизни лучшая ее часть, лучшая ее предшественница стояла перед ним на коленях в доме Деда после часа страстной любви, еще не подозревая о его измене.

— Где твоя семья? У тебя, кажется, должен был родиться ребенок. — Как не удерживала себя, но спросила. И от ответа опять стеснило в груди (оказывается, все еще глубоко сидит эта боль, как инфекция, не поддающаяся никакому лечению).

— У меня дочь родилась.

Вот оно — горе, он лишил ее этой дочери, подумала она, лишил дочери и лишил детей, потому что после жизни с ним у нее навсегда отпала охота иметь их.

«Получила? Не нужно было спрашивать», — укорила она себя с досадой. Вот если можно было бы стереть и вопрос, и ответ, и спросить о чем-нибудь другом, незначащем, как, например: «Ну, как твои дела в газете?» или что-то в этом роде. Но нельзя повторить. К сожалению, ничего нельзя повторить начисто и заново.

— Я сейчас один. Я ушел... — Андрей подбирал подходящее выражение для своей мысли и удивился тому, что то, что приходило на ум, по сути ничего не выражало, не выражало той внутренней борьбы, предшествующей непростому решению оставить Тамару с ребенком и ехать в Америку, чтобы искать иголку в стоге сена, единственную иголку, без которой никак не сшивалась его жизнь. Но он ничего такого не смог сказать, а только повторил: — Ушел от нее, когда понял, что ты мне нужна.

— Тебе не кажется, что все это слишком поздно? К тому же я теперь замужем. Ты разве не заметил?

— Ты не можешь быть замужем. Мы с тобой не разведены.

— Для меня отметка в паспорте — не аргумент. Тем более что и имя там у меня — не мое, — она почувствовала, что возражение прозвучало нелепо, и в голове у ней все путается и мешается.

Ей хотелось, чтобы он оставил ее в покое, и в то же самое время ей хотелось, чтобы он не оставлял ее. Противоречивые чувства и желания стали теперь так часто повторяться, что она научилась приспосабливаться к ним.

Андрей смотрел на ее изменившееся, повзрослевшее, но еще более удивительное, как ему казалось, в некоей дымчатой печали лицо, и видел и противоречивость, и то, что она его не забыла, и то, что, несмотря на холодность и чужесть, то общее для них двоих, все еще терзало ее, и особенно это последнее втайне радовало и давало ему надежду.

— Ивана... — он сделал шаг, она не пошевелилась.

Почти ненавидела его в эту минуту. И испугалась, за приступом ненависти всегда прежде приходил приступ любви...

— Извини, но нам не стоит говорить о прошлом. Думаю, что нам не стоит говорить вообще. Я выплакала свои слезы по поводу нас. Если ты еще нет, то я не могу тебе помочь в этом...

— Я был дурак. Прости… — как трудно давались ему слова, которых он прежде не произносил. Слова — новые, а тон — прежний, сам заметил и осекся, замолчал.

— Ты хотел, чтобы я станцевала тебе весь танец сразу, — глядя на него пристально, сказала она, — а я только училась делать первые движения... и после тебя даже ходить разучилась. Надолго...

Да, их жизни теперь — совсем в разных ритмах, совершенно несинхронны. Та сплавка с любимым — слияние в одном дыхании, в одном порыве, о которой грезилось когда-то, оказалась лишь жестокой иллюзией и ничем более. Она не вернется к старым берегам, утекли ее воды оттуда. Но почему же так не хочется, чтобы он уходил? Что за нелепая мечта опять пытается окольцевать с таким трудом нажитую свободу? Свободу от чего? От чего, в сущности, она освободилась? По крайней мере не ото лжи, не от лганья. В нем она запуталась еще больше. Вся ее жизнь теперь — сплошная ложь и на лжи зиждется. Что, если еще одной ложью будет в ее жизни больше? Что теперь это меняет?

— Я приехал сюда ради тебя. Прошу тебя, дай мне шанс... Начнем все сначала...

Хотел сказать так много, когда шел к ней, а теперь не мог ничего выразить из того, что мучило долго.

Андрей уже стоял рядом, и она ощущала такой знакомый, не забытый, оказывается (какая же это страшная сила — поруганная любовь, каждая деталь впечатывается в сердце намертво, как пуля) мускусный, одуряющий запах его.

— Тебе пора идти. Уже поздно, — сказала она, вопреки желанию подойти к нему и обнять.