Бремя

Все же в особенно яркие и ясные последние летние дни, когда океан сверкал сквозь стекла окон серо-серебристой слюдой волн и чайки тесными группками бродили по берегу в поисках развлечений и пищи и наперебой бросали звонкий клич, невозможно было не выходить. Самые смелые из посетителей пляжа шли в воду, но быстро выбегали, поеживаясь и громко смеясь. Легкий ветер освежал лица, что-то нашептывал Нессе, когда они, наконец выбравшись, сидели в прибрежном, сезонном кафе, и она прислушивалась, но голос Андрея все время перебивал и не давал ничего расслышать из того, что пытался ей внушить ветер.

— Мы доживем этот год в Нью-Йорке в моей квартире, а потом уедем домой, купим дом или будем жить, где ты захочешь, — он держал Нессу крепко за обе руки и не выпускал.

— Я не могу, ты — поезжай, я уже говорила тебе. Не могу его так оставить... — никогда в разговорах с Андреем она не могла произнести имя Артура вслух и называла его «он», и произносила это «он» совсем иначе, чем другие слова, тихо и виновато.

— Тебе нужно время. Я понимаю: тебе нужно время, чтобы все забыть. Забыть все, что с тобой сучилось здесь. И тебе нужно время, чтобы меня простить. Дай нам это время. Я буду ждать. Теперь все только от тебя зависит...

Вот он, этот час и миг, о котором она когда-то так больно, до слез мечтала, еще живя в доме Деда. Как хотелось и грезилось тогда, что он, любимый ее, очнется от эгоизма своего и придет однажды и скажет: «Теперь от тебя все зависит». И что же? Вот он — этот час и миг, а счастья нет, одно смятение. Нет, не простила она его. А как можно поверить, не простив? И как можно вернуться, не поверив? Ловушка, в которой она оказалась, не пускает двинуться ни в одну, ни в другую сторону, теперь она ни с одним из них не будет счастлива. Но разве и не любой грех — ловушка? Разве не любой грех — сиюминутное удовольствие, а потом продолжительная мука совести.

— Мне так тяжело... так тяжело… — сказала, приложив ладонь к пылающей щеке...

— Я понимаю и буду ждать. Слышишь? Буду ждать, сколько бы ни потребовалось, — говорил он, прощаясь.

...«Неужели не простила? — спрашивала она себя, вернувшись в свои апартаменты и тревожно ожидая возвращения Артура. — Простить значит отпустить обиду и связанную с ней боль. Но боль не ушла, и обида тоже дает о себе знать — особенно сейчас, когда безумная страсть улеглась — лишь поросло прошлое другой болью и другими обидами. Так и идет она по жизни, цепляя их, свои обиды, как колючки, и загоняя подальше в сердце. Настоящее прощение — не под силу простым смертным, а только святым. У смертных же прощение никогда не равняется любви. Смертные, даже если и прощают, прощеного не любят. Злая память не дает. Это то, что она сама чувствует к нему теперь. Как только изнемогает физическая страсть, старое страдание, словно тяжелый туман поднимается и вместе с ним возникает гадкое полуосознанное желание мести за прошлые муки. Сделать ему больно, как он ей когда-то... Ни за что... Просто потому, что так хочется, или потому, что плохое настроение, или из-за недовольства собой... Ведь так он и поступал. Почему бы и ей не попробовать то же? Нет, не простила она ему. И не любовь это... Тогда почему его образ — первое, что появляется в голове, когда просыпается она по утрам? Почему он во снах ее и в бессонницах?»

* * *

Артур был занят делами компании. За первый год его женатой жизни, когда он до минимума сокращал рабочий день и перекладывал свои обязанности на других, чтобы как можно чаще бывать дома, с женой, бизнес захромал, и теперь ему необходимо было опять поставить все, как он говорил, на обе здоровые ноги. Сам мучился от того, что времени, которое он мог бы проводить с Нессой, оставалось совсем немного. Никогда не забывал, как чревато для нее чрезмерное уединение, тревожился, заставая жену одну, в грусти или полузабытье: иногда она даже не слышала, как он выходил или возвращался, не откликалась, когда еще с порога звал, по нескольку раз повторяя ее имя.

Но в тот вечер Артур увидел жену в вечерней темноте комнат — и лампы не зажгла и стояла, обхватив себя за плечи, уткнувшись взглядом в стену... Какая-то сверхъестественная тоска была в ее позе. Он напугался: «Несса, ангел мой»... И обнял ее сзади, и она, вздрогнув, развернулась к нему, заплаканная:

— Давай уедем... хотя бы на неделю, куда-нибудь...

— Что случилось, ты — не здорова?

— Я здорова, не волнуйся. Мне просто хочется уехать отсюда, с тобой...

— Хорошо, я освобожусь через несколько дней, и мы уедем. Хочешь, снимем дом у океана?

— Нет, поедем в горы... Я умираю по горам, — сказала.

(«Я умираю в любом случае», — подумала).

— Хорошо. Поедем в горы. Только ты обещай, что не будешь думать о плохом...

Он гладил ее щеки, брови, лоб, губы, одним лишь нежным прикосновением, не переставая замирать перед тайной изломанных линий и странной игрой светотени на любимом лице.

— Как прошел твой день? Чем занималась? — спросил, стараясь быть веселым и сменить тему.

— Я? Ходила в колледж... На одну только лекцию. Потом... Потом купила кое-что для квартиры...