Бремя

Доктор Берри, посвятивший классической психологии, и в частности психоанализу, лучшие молодые годы, только теперь, двигаясь к концу долгой, внешне успешной карьеры начинал понимать, что тайны человеческой психики так и не открылись ему. Разгадка «токсина сознания», над которой он бился со всем запалом и энергией молодости, осталась за семью печатями. С подозрительностью и сомнением вглядывался он теперь в шарады сооруженной Фрейдом модели личности, обнаруживая непозволительный ее цинизм, опасную игру ума и амбиций. Нечто неизмеримо более важное оставалось за пределами этих мертвых формул, претендующих объяснить противоречивую сложность человеческого естества пресловутым конфликтом инстинктов с моралью. Это мистическое и сверхнатуральное «нечто», все яснее осознавал именитый психолог, находилось вне мыслительной реалии и рациональной логики и тем не менее было неразрывно и непостижимо связано с человеком. В Бога доктор Берри не верил, а потому и готового определения этой чрезвычайной сущности у него не подыскивалось. Но теперь, в «горьком», как сам его называл, возрасте, суммировав собственный психический опыт и душевные катастрофы многочисленных пациентов, он начинал усматривать (или это сентиментальность подступавшей старости давала о себе знать?) в глубинной человеческой природе присутствие некоего идеала, некоего изначального чистого Прообраза. Этот Прообраз — лучшая часть каждого из людей, оказывалась погребенной под спудом болезненных импульсов и желаний, никогда полностью не удовлетворенных. Словно драгоценный клад, совершенство пребывает внутри человека и заставляет совесть подавать голос и терпеливо ждет, когда обладатель его оставит наконец тщетную погоню за сиюминутным и займется главным — начнет освобождать сокровенные черты от случайных наслоений. В этой работе разум больного воспрянет, обретет смысл и порядок. Нас подсознательно мучает наша собственная душевная грязь, как тело мучает инфекция. Не освещенные же светом идеала, порочные инстинкты будут продолжать множиться и расползаться дальше, как порча, вызывая новые психические болезни.

В этом-то и состояла теперь основная «претензия» доктора Берри к фрейдизму. Психоанализ не признавал внутреннего, духовного идеала, игнорировал его, а совесть, неустанно напоминающую об ответственности за него, рассматривал как назойливую нездоровую эмоцию, препятствующую психологическому равновесию. Природа этой «странной» эмоции не объяснялась. Не могла быть объяснена — ни потоком спонтанных ассоциаций безвольного пациента, ни толкованием сновидений, ни подсознательными оговорками. И никакая психотерапия не была способна ее полностью уничтожить. В страдающих душевными недугами и часто даже во внешне нормальных людях, каким, например, считал самого себя, мистер Берри постоянно наблюдал некоторую двойственность, половинчатость совести, не способной ни до конца выиграть борьбу с разлагающими инстинктами, ни отказаться от нее окончательно. Он подозревал, что требовалась другая сила, другой источник, который подпитал бы ослабевшее нравственное начало в человеке и помог бы ему победить. Очевидно, что этой силой не мог быть психоанализ, не разрешающий дилемму, а лишь запутывающий ходы и выходы для и без того потерявшейся души.

Невероятно, но мистер Берри «обвинял» теперь Фрейда, которому поклонялся, словно идолу, все молодые годы, и в своей несостоявшейся личной жизни.

Нет, не спасали методы классической психологии беспокойный ум, а изощренным образом усыпляли или гипнотизировали его, устраняя одни иллюзии, внушали, не менее опасные, другие, порождая ложное чувство самости. Это печальное наблюдение было личным секретом доктора Берри. И потому в последнее время он нередко ловил себя на том, что провести семинар или написать статью на отвлеченную тему ему было легче, чем изо дня в день встречаться лицом к лицу с несчастными, уповающими на исцеление.

Рассудок душевнобольного, как дом без хозяина, пребывает в хаосе и заброшенности. Кто наведет в нем порядок? Кто уберет паутину с окон, расставит по местам вещи и согреет его холодные углы? Очевидно, что фрейдизм с его псевдомистикой и гаданием на гуще подсознательного не способен на это. И разве и сам доктор Берри — пусть и с иной, чем у его подопечных способностью мыслить логически и поступать рационально, — не жертва той же леденящей душу безнадежности? Разве не просыпается и он по ночам с сосущим где-то «под ложечкой» страхом приближения старости и смерти? И чем дальше, тем сильнее этот страх. Да и кто в состоянии жить спокойно, зная свою конечность? Вот поэтому-то всякий раз (а с годами это чувство усилилось и разрослось), прикасаясь к оголенной душевной боли другого, ощущает он, эксперт в психологии и психиатрии, странную растерянность и, заглушая совесть, увеличивает и увеличивает дозы медикаментов, зная их вред, зная, что обратной дороги не будет.