Бремя

— Я не настаиваю, миссис Файнс, я просто хочу внести ясность и не допустить ошибки. Если завтра вы выпрыгнете из окна или пораните кого-то — отвечать буду я. Так что, мы должны закончить начатое интервью. Это протокол, без этого мы не можем отпустить вас домой. Итак, вернемся к вашим неконтролируемым мыслям. Представляете ли вы хотя бы иногда свои похороны, и то, как люди будут реагировать на вашу смерть? — и после слова «смерть» врач снова обильно смазал губы слюной. Что-то нездоровое и нечистоплотное было в этой его привычке. Ванесса вся напряглась от отвращения, давно она не чувствовала настолько явной брезгливости к кому-либо — ей даже стыдно стало за такое сильное, почти животное чувство.

— Нет, из близких у меня остался только муж. И я бы не хотела причинять ему боль.

— Миссис Файнс, есть ли у вас в доме оружие или потенциально опасные лекарства? И если есть, держали ли вы их когда-нибудь в руках?

— Нет. У нас в доме нет оружия. Опасных лекарств тоже нет.

— Санитары видели большой кухонный нож на полу в прихожей? Как он там оказался? Что вы собирались с ним делать?

— Я взяла его в руки, когда позвонили в дверь.

— Для чего? С какой целью?

— У меня не было цели.

— Но был импульс?

— Не помню. Я в первый момент напугалась.

— Подумали ли вы в тот момент о самоубийстве?

Ванесса опустила голову, сейчас ей не хотелось врать, даже этому самодовольному, скользкому, как подвальная сырость, мокрогубому доктору.

— Да, у меня мелькнула такая мысль... Но я справилась с ней, пошла и открыла дверь...

— Вы уверены, что сможете справиться с этой мыслью и в будущем?

— Я ничего не знаю о будущем. Оно пока не наступило...

* * *

И все же что-то изменилось тем полным непредвиденных событий днем. Двигаясь из приемного отделения лечебницы, после долгих, утомительных допросов врачей, пытавшихся определить по всем правилам психиатрических учебников степень аномальности ее ума, в палату под символическим (специально для русских?) номером 6, Ванесса, как ни странно, не испытывала прежнего ужаса и беспомощности. Думала она о ночном происшествии, о необъяснимой радости, навеянной им, и о том важном, чему пока трудно было дать определение и что так внезапно зародилось в ней тогда. Нет, то не была галлюцинация — в глубине сознания Несса почти всегда могла отличить, «вычислить» фантомную природу «чертовых» видений (хотя завороженная их силой и мнимой явностью не могла и не следовать им или прогнать их из реальности), но — явление особого рода, опыт необычного знания, которого она не знала раньше — растущей осведомленности о том, что некто — славный, как ангел — пытается помочь ей.

Все та же мертвенная желтизна лиц, углов и потолков, но Несса — чуточку другая — тише, терпеливее — сирота, ожидающая удочерения...

* * *

Печальная обитель для душевнобольных — «психушка» (не скажешь лучше, чем по-русски) — изнанка больного мира — по-прежнему (как будто и не утекло трех с лишним трагических лет) вымучивала свое полусонное, полуживое, одурманенное психотропными препаратами, существование. Шаркали по грубым полам ватные отекшие от малоподвижности и неправильного пищеварения ноги больных, грузные санитарки развозили по палатам еду и лекарства, придирчиво и неодобрительно поглядывая по сторонам, покрикивая даже на «послушных» пациентов, получивших разрешение выходить из боксов, подпирающих стены с полуоткрытыми ртами, бессмысленными выражениями на синюшных лицах и смутным чувством потерянности во времени и пространстве. Не исцелить антидепрессантами душевное страдание. Не встретится «Прозак» или «Паксил» в терминалах сознания одинокого страждущего с его неизбывной тоской и не скажет: «Свободен ты, иди с миром, снимается с тебя груз вины и страхов...», но оглушит, задует, как жар в печи, спасительную боль, и поплетется человек по жизни с замутненным оком, пока и совсем не ослепнет.

Бесконечен, неисчислим и необъясним эмоциональный опыт человека, и, насколько, должно быть, претенциозна наука, пытающаяся притвориться понимающей и знающей его тайны. Премудрость людская, не испросившая премудрость Высшую...

Лишь вчера вдыхавшая настоящий воздух неба, спускалась Несса по принуждению в душное подземелье медикаментозного полубытия. Наступали утра, но не кончались и ночи. Приходил следующий час, но не уходил и предыдущий. Нагромождалось время, все дальше удалялись голоса. И терзали, рвали в клочки ослабевший рассудок дикие, диковинные сны. Сны, сны и сны... эти внезапные и взрывные, как лопающиеся воздушные шары, видения; сюрреалистические картины никогда не виденного и не пережитого — призраки антижизни... «Надо бороться, — думала Ванесса, когда ослабевало действие дурманящих препаратов. — Нельзя сдаваться», хотя мешала и останавливала необычайная усталость и немота в теле. Тупые, опустевшие углы памяти. Тягучие, как изжеванная жвачка, мысли — о чем? — не понять, ну и неважно... Безразличие, безымянность: во чье же имя мир этот?