Бремя

— Пожалуйста, позвольте мне еще немного побыть здесь. Сегодня такой замечательный день...

— Ну хорошо, я приду за вами ровно через полчаса...

— Спасибо вам. Вы очень добры.

«Полчаса... Целых полчаса... — с благодарностью подумала Несса, провожая женщину взглядом. — Как много, оказывается, могут значить полчаса для человека... Выбрасывала она раньше их из своей жизни, даже не замечая, на что они потрачены, куда утекли, что унесли... Неужели можно было так бездарно расточать время! Но теперь, если суждено ей выбраться из этого «кукушкиного гнезда», все будет по-другому, станет она ценить каждое земное мгновение. Чему-то все-таки научило ее заточение...».

Солнце засветило еще ярче, припекло по-летнему. Несса сняла куртку, вдохнула глубоко, полно, так что даже чуть-чуть закружилась голова. На низком пригорке напротив появился человек, не похожий ни на доктора, ни на санитара, ни на обитателя «Желтого круга». Он выпадал из окружающего и внешностью, и походкой напоминал о чем-то очень далеком. Ванесса вгляделась и узнала и, узнав, почему-то совсем не удивилась, хотя ничего более невероятного здесь, в пределах закрытой американской лечебницы не могло и случиться: прямо по направлению к ней, чуть склонив белокурую голову набок и улыбаясь, шел ее соотечественник — князь Лев Николаевич Мышкин, самый пронзительный «идиот» России. Когда-то подростком была она влюблена в этого «больного ангела», как нежно называла Мышкина, настолько пылко, насколько юное, романтически настроенное существо может быть влюбленным в свой идеал. Идеалы приходят из книг и возвращаются в книги, но Мышкин оставался реален на многие годы, реальнее многих живых. Мечталось ей тогда о необычной судьбе и для себя, и для него в некой фантастической стране, где нет ни страданий, ни безумия. Как неистово желала она поправления его ума! Как верила, что там, в швейцарской деревне (где юный русский дворянин с чрезвычайно ранимой душой так и остался в детском воображении на попечительстве психиатра Шнейдера), что там, на закате, однажды вновь прокричит своим мистическим криком тот необыкновенный осел, который однажды уже исцелил помешательство ее героя, и прояснит его рассудок еще раз и уже навсегда. И вот теперь — такая сверхъестественная встреча, Ванесса даже привстала от прилива чувств. Судьба и в самом деле благосклонна к ней сегодня.

— Ну, что вы, что вы, Ивана Ивановна, — обращаясь к ней по-русски сказал Мышкин (лицо его было очень светлым, почти прозрачным), — не беспокойтесь... Я вот здесь, если позволите, рядом с вами присяду. Мы ведь так давно не беседовали.

— Здравствуйте, дорогой Лев Николаевич! — Несса в волнении подала руку, преодолевая сомнение: «А что если это всего лишь галлюцинация? Желаемое выдает себя за действительное. Но зато какая счастливая, и как давно она не слышала такую чистую русскую речь!..». — Значит, все-таки вас вылечили? — радуясь, спросила она.

— Нет, в обычном смысле слова не вылечили, однако произошло другого рода выздоровление...

— Какое же? В каком смысле? Я молилась за всех бедных ослов в Швейцарии. Вы, правда, любите ослов, Лев Николаевич?

— О, да, я ужасно люблю ослов. Люблю наблюдать за ослами и общаться с ними. Людям есть чему у них поучиться. В ослах есть то, что не достает человеку, в них есть терпение и способность принять на себя ношу, если это кому-нибудь на пользу. И заметьте, ослики — невероятно выносливы, я видел, как их нагружали весом в несколько раз больше их собственного, и они безропотно несли. Такая сила может быть только от смирения. И мудрости. Да не удивляйтесь, — мудрости. Профессор Шнейдер, хоть и светило в психиатрии, но не смог вылечить мою болезнь, а от одного ослиного крика я как будто пробудился... И не один раз. Поэтому я всегда предпочитаю находиться поближе к осликам. Они — самые приятные и полезные люди, — светло улыбнулся князь.

— А мне смирение совсем не дается, Лев Николаевич, будто кто-то сидит внутри и требует своего. И всякий раз, когда это «свое» получаю, ужасно мучаюсь и стыжусь и корю себя, и даже презираю. А потом снова делаю то же самое, никогда не могу остановиться. И так — до опустошения... До отвратительного чувства сытости, когда уже и хотеть нечего, а радости все равно нет...

— И я знаю это чувство, Ивана Ивановна. О, если бы люди умели удовлетвориться тем, что им определено. Но мало кто удовлетворяется. Все перебирают, выискивают, сравнивают, просчитывают, выгадывают... Забыли, что выбор человеку дается, пока он на земле. Потом выбора не будет, там уже поздно будет выбирать. А главное — так и останется невыбранным...

— Но, может, люди так счастья ищут?

— А что такое счастье? В Священном Писании о нем ничего не сказано, там даже само слово ни разу не встречается. Вот вы, Ивана Ивановна, как бы выразили, что это?

— ...Отсутствие боли. Радость вместо боли. Жизнь без страданий.