Бремя Милосердия (СИ)

Морис ненавидел снег. Он вообще ненавидел зиму. В Анвере зимы сырые, с постоянными туманами и снегопадами, переходящими в дождь. Эта давящая влажность воздуха и болезни горла вкупе с пониженным иммунитетом – неразлучны, как Шэйлас и Лаймас. Морис не помнил, кто такие Шэйлас и Лаймас, но так всегда говорила его мать, когда речь шла о каком-то явлении, тесно связанном с другим. Его мать любила такие народные присловья. Он их ненавидел. Он ненавидел свою мать.

Да и ко всем остальным не питал любви. Брат Мориса был сложным, своенравным подростком с набитой блажью головой и бредовыми увлечениями вроде игр в виртуальной реальности и чтения фантастики про параллельные вселенные. Друзей у Мориса не было – прежние однокашники давно «пропали с концами», а заводить новые знакомства было ещё меньше охоты, чем ворошить старые. Когда-то он пользовался успехом у женщин, но в последние годы ему было всё трудней заводить интрижки: девушки не увлекались им, а у него не возникало желания прилагать усилия, чтобы кого-то увлечь. По его мнению, вокруг не было таких женщин, которые стоили бы подобных усилий. Если говорить начистоту, то фактически не существовало таких вещей, которые, по мнению Мориса, хоть чего-нибудь да стоили.

Люди кругом были глупы, мода безвкусна, развлечения скучны, разговоры пусты, торжества неискренни, сенсации высосаны из пальца. Мемофильмы полны штампов и надуманности, о литературе он даже думать не хотел… Ежегодное Триумфальное Шествие с народными гуляниями, выступлением Императора и фейерверком неизменно нагоняло скуку… Это ощущение полной бессмысленности всего порой бывало настолько мучительным, что казалось, будто вся жизнь, со всеми её надоедливыми мелочами, – только сон, бредовое, бессвязное сновидение. Только вот если эта жизнь – сон, тогда какая же она – другая, которая – явь? Иногда, в очень редкие минуты, Мориса охватывала безумная тоска по этой недосягаемой яви, по какому-то не подложному, настоящему миру, где всё – не бессмысленно… Такие минуты Морис особенно терпеть не мог – и терпеть не мог себя за то, что может испытывать подобное. И снова заставлял себя опомниться, и снова видел: никакой другой жизни, кроме реальной, вот этой вот – нет и быть не может. А он сам приговорён идти всё дальше и дальше под этим мерзостным снегом, по этому мерзостному городу, в эту мерзостную квартирку в Заостровном квартале.

Час был поздний, да притом метель – на улицах ни души. Лишь одинокий экипаж порой проплывал мимо, медленно, будто с трудом одолевая мостовую, запорошенную снегом. Это, конечно, было иллюзией: для дикратационного поля снег не помеха, а вот расплющить подвернувшегося во мгле прохожего – проще простого. Было очень тихо: снег, смягчивший, округливший очертания города, будто ещё и съел все его звуки. Скрип шагов, гудок далёкого дилижанса – всё было призрачно, всё иллюзорно…

Морис свернул на перекрёстке Милосердия и по Госпитальной вышел на набережную Эст-Эббера. Длинная вереница фонарей сквозь метель выглядела фантастично, теряясь вдали цепочкой мягко расплывающихся, мерцающих огней. Где-то далеко впереди сквозь пелену неясно виднелась громада Триумфального моста – две монументальные башни, да вдали, за утонувшей в мареве ширью Тайна, мерцали огоньки островов.

В кармане пальто запел сигнал меатрекера2. И кому он ещё понадобился? Тэйсе. Конечно. Морис прекрасно понимал, что кроме брата больше звонить некому. Зачем звонит? Ну разумеется, чтобы заявить, что опять не придёт ночевать. Нет сил с ним ругаться. Не отвечать.

Осознав, что вот сейчас ещё и мост одолевать, и подняв голову впервые за всю дорогу, Морис получил в лицо особенно сильный заряд снега, несущегося над открытой набережной свободно и неистово.

– Ненавижу!.. – прошипел Морис неизвестно кому, изо всех сил натягивая едва не слетевшую шляпу и, наклонив голову, согнувшись в три погибели, с остервенением бросился вперёд, навстречу снегопаду. – Ненавижу эту идиотскую зиму, ненавижу этот идиотский мост, ненавижу этот идиотский город, ненавижу всю эту собачью жизнь… Пропади оно всё про…

– Остановись.

Этот негромкий, но исполненный силы голос раздался будто бы в самой голове Мориса.

В такую метель, когда и звук собственных-то шагов еле слышен, а вы находитесь один на безлюдной улице, подобное может, мягко говоря, обескуражить. От неожиданности Морис замер как вкопанный. Это его и спасло. Вылетевший из-за поворота дикратат промчался в шаге от Мориса, едва не задев его. Всё произошло так быстро, что Морис не успел даже как следует испугаться – экипаж исчез в метели, как призрак, лишь над мостовой бешено кружился снег, взметённый дикратационным полем. А Морис всё стоял, тупо глядя вслед, и его мелко трясло.