Брестский квартет

На короткое время стабилизировался фронт. Только изредка завязывались бои местного значения, тревожили обе стороны налеты разведчиков, да постукивали пулеметы, и то большей частью немецкие – наши берегли патроны. Словно и не было горячки, ужаса, отчаянья лета и осени 1941 года, когда околдованные языческой свастикой тевтоны ударили так, что зашатались кремлевские звезды и показалось затаившему дыхание миру – сочтены дни большевиков…

Полк Андреева входил в состав одной из стрелковых дивизий, прикрывавших Гомель. За город дрались отчаянно, но немцы напирали и напирали, прокладывая себе дорогу при помощи артиллерии, танков и полностью господствующей в воздухе авиации, и командование, дабы избежать окружения, отдало приказ на отход к новому рубежу обороны.

Плановое отступление потихоньку превращалось в беспорядочное бегство. Еще по наведенным понтонам текли, огрызаясь огнем, последние части прикрытия, а с высокого берега реки, скрывшего город и срезавшего половину неба, уже во всю рычали немецкие машиненгеверы и белозубые пулеметчики с закатанными до локтей рукавами не успевали менять желтопатронные ленты.

Ах как весело пели пули, выбивая пыль из высушенной жарким солнцем земли, пролетая мимо и жаля откатывающиеся от города части Красной армии. Большинство из отведавших веселого свинца людей уже никуда не спешили, а, припав к земле, исходили красной густой водицей и навсегда замирали там, где настигала их смерть.

А потом были новые изматывающие бои, постоянная угроза окружения и плена. Пятились с боями к самой Москве, где за старинной кремлевской стеной заседал вождь…

И падал пепел со знаменитой трубки на сухие строчки секретных донесений, скупо сообщавших об ужасной катастрофе, постигшей его армию, о тысячах убитых и сдавшихся в плен, о «котлах», в которых варилось, уваривалось до смерти «пушечное мясо» – солдатики и их командиры, а с огромной, занимающей весь стол карты неумолимо наступали с запада, щетинились, целились в самое сердце хозяина жирные синие стрелки. И таяло как воск время, исходило слезами, стремительно обесценивая кумачовые лозунги и ослабляя железную хватку партии, и казалось, еще немного – способно было покуситься, страшно сказать, на самого хозяина, на его несгибаемое имя – короткое и жесткое, как удар молота по наковальне, как блеск красноармейского штыка, как гул мартеновских печей, в которых плавилась и горела в сто солнц сталь.

И вот на смену партийно-бесполому «товарищ» из черных тарелок и жестянок репродукторов вдруг зазвучало на всю страну православное «братья и сестры». И пошли на фронт ополченцы: пожилые рабочие, артисты, учителя в толстых роговых очках, интеллигентные юноши из еврейских семей и вчерашние школьники с тонкими кадыкастыми шеями, пошли туда, где мешался день с ночью и взрывы безостановочно калечили землю, где безжалостная рукотворная машина с нечеловеческой легкостью перемалывала человеческие вселенные, их мысли и чувства, нервы и жилы, и откуда торопились в глубь страны забитые ранеными санитарные поезда. Но фронт съедал, проглатывал все без остатка. И было мало.

И с каждым днем бледнели, вытягивались лица у кремлевских вождей, и до утра горел в главном кабинете страны за плотными шторами светомаскировки ослепительный электрический свет, и валились, обрывались в никуда головокружительные карьеры, и вдруг возвращались из лагерного небытия, обретая кровь, плоть и командные голоса, чьи-то тени. И таяло, как воск время…

В конце осени все чаще стало звучать в кремлевских коридорах неудобное громоздкое слово «эвакуация». Вначале полушепотом, а потом все громче и громче. Покатились прочь от столицы составы, груженные секретными документами и ценностями. Поговаривали даже, что на запасных путях уже давно стоит под парами особый литерный поезд, готовый в любой момент увезти из города самого хозяина.

Но все-таки устояли. Устояли обескровленные, измотанные в боях войска, курсанты подмосковных военных училищ, москвичи-ополченцы на схваченных неверным осенним морозцем разъездах, высотках и рубежах, ногтями, зубами вгрызаясь в промерзлую землю, когда уже казалось, что все кончено и вот-вот лопнет выгнутая крутой дугой, растянутая на шестьсот с лишним километров линия фронта, и хлынут в город осатаневшие от ожесточенных боев и холода тевтоны.

А потом случилось и вовсе невероятное. Немецкое хорошо смазанное и технически совершенное ружье, приставленное прямо к сердцу русского зверя, внезапно дало осечку. И оказалось, что упирается оно не в беззащитную, истерзанную в клочья грудную клетку, а в стальной кулак, который вдруг отвел дуло в сторону и коротко и страшно ударил тевтона под дых, да так, что не спасла последнего добротная выкованная немецкими оружейниками броня, а гул от удара пошел далеко на Запад, до самого украшенного красными нацистскими флагами Берлина, и нехорошее предчувствие вдруг сжало сердце нервного человека с гладкой зализанной на лоб прядью…