Брестский квартет

Человек двадцать мальчишек гоняли по двору костела потрепанный мяч. Воротами им служили два сломанных стула. Чуть поодаль что-то весело обсуждала стайка девчонок. «Дети всегда остаются детьми, даже если война», – подумала Маша.

– Эй, дружок, – обратилась она к пробегающему мимо белобрысому пареньку. – Где тут у вас директор?

– Как войдете, сразу налево, – охотно отозвался белобрысый. – А давайте я вам покажу.

Директора детского дома они нашли в небольшом кабинете рядом с главным входом. Дверь в кабинет была распахнута. Его хозяин, пожилой, интеллигентного вида человек в роговых очках, сидел за столом и что-то писал. Несмотря на теплую погоду, он был в вязаной фуфайке без рукавов. Увидев вошедших, директор испуганно вскочил, переводя непонимающий взгляд то на Рихтеля, то на Машу. Немец с важным видом представился.

– Коржов Павел Ильич, – в ответ робко отрекомендовался директор.

От волнения у него почти сразу же запотели очки и теперь он держал их в руках, подслеповато щуря глаза.

– Сколько у вас детей?

– Сто двадцать, господин офицер. Самому старшему – десять, младшему четыре года. Воспитателей осталось только трое. Есть еще фельдшерица – пожилая женщина…

– Хорошо. Можно осмотреть дом?

– Конечно-конечно… Я вам сейчас все покажу, господин офицер.

Директор поспешно выскочил из-за стола.

В главном зале костела, разделенном на две части деревянной перегородкой располагались спальни.

– Здесь у нас спят мальчики, а в соседней палате – девочки, – пояснял Коржов.

Выглядело все довольно-таки аскетично, но чисто. Попахивало хлоркой. На стенах и колоннах были развешаны плакаты, призывающие ребят умываться по утрам и хорошо учиться. В комнате у мальчиков никого не было, а из спальни девочек доносились звонкие голоса. Прошли туда. Две девочки лет шести-семи играли на кровати с тряпичной куклой. Заметив вошедших, они тут же прекратили игру: в глазах любопытство и испуг одновременно.

– Наташа, Вика, сколько вам можно говорить, что на кроватях играть нельзя. И вообще, идите-ка лучше на улицу – погода вон какая хорошая, – строго сказал им директор.

Девочки тут же прыснули из спальни.

– Наши воспитанницы, – повернулся Коржов к визитерам.

Рихтель вопросительно воззрился на Машу. Она перевела и почему-то сразу вспомнила о Тае – девочка до вечера оставалась на попечении соседки. Но коменданта, казалось, больше занимали не дети, а сам костел. Рассеянно кивнув, он задрал голову и с интересом стал рассматривать высокий теряющийся во мраке потолок, полуразобранный алтарь, хоры.

– Колоссаль, – повторил он и, брезгливо поджав губы, направился к выходу.

Помимо разъездов у Маши было много и бумажной работы: приказы, воззвания, распоряжение новой власти. Все требовалось перевести в кратчайший срок. И хотя у начальника комендатуры был еще один переводчик – немец, незаметно вся бумажная работа перекочевала к «фрау Крутицыной».

Рихтель почему-то сразу проникся к Маше симпатией и частенько захаживал в ее расположенную по соседству с его кабинетом комнатушку, где из всей мебели стояло лишь два ободранных стула и стол с походной печатной машинкой, поболтать или, как он сам говорил, «пожаловаться на жизнь».

– Как бесчеловечна это война! Солдаты ожесточились… В соседнем селе ребенок мешал им спать, и они закололи его штыками, а мать выгнали на улицу! Так обезумевшая женщина, представляете, подперла дверь и подожгла дом. Сгорели трое солдат, а сама женщина повесилась. И что теперь прикажете делать? Это СС – мы на них почти никакого влияния не имеем, но опять-таки обязаны принять меры. «В качестве искупления за жизнь одного немецкого солдата, как правило, должна считаться смертная казнь 50 – 100 местных жителей…» – процитировал он по памяти строчки приказа и посмотрел на Машу своими по-собачьи печальными глазами. А ей ужасно хотелось вцепиться ему в волосы, придушить собственными руками.

Господи Иисусе, и когда же все это кончится?! И за что ты посылаешь нам все это, Отец Небесный?..

Постепенно Маша стала в селе значимой фигурой. Даже более значимой, чем выбранный по указанию немецких властей староста: им стал бывший заместитель директора племхоза Сычук – тихий незлобливый человек. Поговаривали, что ему просто не хватило смелости отказаться.

За глаза, правда, Машу называли «немецкой прислужницей», но она не обращала на это никакого внимания. Пусть говорят, пусть думают. Оно ведь даже и лучше, что никто в селе, кроме связного Николая Абрамени, который для отвода глаз пошел в полицаи, знает о том, что «фрау Крутицына» тайно сотрудничает с партизанами. Прознав про особое расположение коменданта, присмирел и Гончар. Он даже попытался было попросить у Маши прощения, но та одарила его таким негодующим взглядом, что полицай сразу же отстал.

Незаметно летели дни.

На Рождество Маша нарядила дома елку – в первый раз за много лет. Специально ходила в лес, выбирала. Устроила себе и Тае маленький праздник с хороводом, чтением стихов, с обязательным подарком под елкой – маленьким кулечком с немецкими конфетами и желудевым печеньем.