Брестский квартет

И вот на смену партийно-бесполому «товарищ» из черных тарелок и жестянок репродукторов вдруг зазвучало на всю страну православное «братья и сестры». И пошли на фронт ополченцы: пожилые рабочие, артисты, учителя в толстых роговых очках, интеллигентные юноши из еврейских семей и вчерашние школьники с тонкими кадыкастыми шеями, пошли туда, где мешался день с ночью и взрывы безостановочно калечили землю, где безжалостная рукотворная машина с нечеловеческой легкостью перемалывала человеческие вселенные, их мысли и чувства, нервы и жилы, и откуда торопились вглубь страны забитые ранеными санитарные поезда. Но фронт съедал, проглатывал все без остатка. И было мало.

И с каждым днем бледнели, вытягивались лица у кремлевских вождей, и до утра горел в главном кабинете страны за плотными шторами светомаскировки ослепительный электрический свет, и валились, обрывались в никуда головокружительные карьеры, и вдруг возвращались из лагерного небытия, обретая кровь, плоть и командные голоса, чьи-то тени. И таяло, как воск время…

В конце осени все чаще стало звучать в кремлевских коридорах неудобное громоздкое слово «эвакуация». Вначале полушепотом, а потом все громче и громче. Покатились прочь от столицы составы, груженные секретными документами и ценностями. Поговаривали даже, что на запасных путях уже давно стоит под парами особый литерный поезд, готовый в любой момент увезти из города самого хозяина.

Но все-таки устояли. Устояли обескровленные, измотанные в боях войска, курсанты подмосковных военных училищ, москвичи-ополченцы на схваченных неверным осенним морозцем разъездах, высотках и рубежах, ногтями, зубами вгрызаясь в промерзлую землю, когда уже казалось, что все кончено и вот-вот лопнет выгнутая крутой дугой, растянутая на шестьсот с лишним километров линия фронта, и хлынут в город осатаневшие от ожесточенных боев и холода тевтоны.

А потом случилось и вовсе невероятное. Немецкое хорошо смазанное и технически совершенное ружье, приставленное прямо к сердцу русского зверя, внезапно дало осечку. И оказалось, что упирается оно не в беззащитную, истерзанную в клочья грудную клетку, а в стальной кулак, который вдруг отвел дуло в сторону и коротко и страшно ударил тевтона под дых, да так, что не спасла последнего добротная выкованная немецкими оружейниками броня, а гул от удара пошел далеко на Запад, до самого украшенного красными нацистскими флагами Берлина, и нехорошее предчувствие вдруг сжало сердце нервного человека с гладкой зализанной на лоб прядью…

Закружила война Крутицына, измотала донельзя и занесла в заснеженные поля Среднерусской возвышенности. Значит, судьба твоя такая, поручик. Судьба! А что она есть такое? Стечение жизненных обстоятельств, давно предопределенный жизненный путь, Божья воля? «Судьба — это индейка», — хохотнул кто-то смутно знакомый в закоулках крутицынской дремы. Звонко щелкают античные заржавленные ножницы, треплет ветер обрезанные безвозвратно концы.

Судьба Крутицына в лице штабного телефониста крутанула ручку полевого телефона, и по черному кабелю в направлении передовой побежал низкочастотный ток. На часах была полночь. В мгновение ока ток промчался по стылой земле мимо деревенских домишек, хранящих за закрытыми ставнями тепло, сквозь посеченный осколками лесок, достиг края изрытого снарядами поля, и прыгнул в узкий, покрытый инеем окопчик. Там, повторяя изгиб кабеля, несколько раз вильнул по ходу сообщения, юркнул в жарко натопленную землянку, где и поразил наконец что-то внутри деревянной потрепанной коробки, громоздящейся рядом с другими такими же коробками на колченогом, наспех сколоченном столе. В коробке тут же противно зажужжал зуммер и клюющий носом дежурный встрепенулся и снял трубку.

— Товарищ майор, вас пятый, — сказал он через миг, вытягиваясь по стойке смирно и обращаясь к завешенному плащ-палаткой углу.

Не прошло и минуты, как подтянутый и, словно вовсе не спавший, комполка уже докладывал в телефон. Андреев слышал, как на другом конце провода чья-то властная рука взяла предупредительно протянутую штабным телефонистом трубку и в красное со сна ухо майора зарокотал чуть искаженный мембраной недовольный голос командующего:

— Ты что там себе думаешь, Андреев? Что твоя полковая разведка делает? Твои соседи слева и справа больше твоего знают, что творится у тебя перед носом. Немцы затеяли какие то перемещения у себя в тылу, а от тебя уже пятые сутки никаких данных. Чтоб через два дня сведения были у меня на столе!

Завывает снаружи ветер, сыплет снег, заметает поле и темные линии окоп и, кажется, весь белый свет от моря и до моря. И, Господи, как желанен, как краток сон на передовой. В него проваливаешься внезапно, как в полынью…

— Крутицын, Хохлатов, к комполка! — как ножом полоснуло по плотной бархатной ткани сна, и Крутицын с трудом приподнял веки. Между стеной и закрывающей вход плащ-палаткой, мгновенно внося с собой холод и неуют, смутно маячила чья-то заснеженная голова.