Бретёр

На другой день, утром, Кистер поехал к Перекатовым. При свидании – и Кистер заметил большую перемену в Маше, и Маша нашла в нем перемену; но промолчали оба. Всё утро им было, против обыкновения, неловко. Дома Кистер приготовил было множество двусмысленных речей и намеков, дружеских советов… но все эти приготовления оказались совершенно бесполезными. Маша смутно чувствовала, что Кистер за ней наблюдает; ей казалось, что он с намерением значительно произносит иные слова; но она также чувствовала в себе волнение и не верила своим наблюдениям. «Как бы он не вздумал остаться до вечера!» – беспрестанно думала она и старалась дать ему понять, что он лишний. С своей стороны, Кистер принимал ее неловкость, ее тревогу за очевидные признаки любви, и чем более он за нее боялся, тем менее решался говорить о Лучкове; а Маша упорно молчала о нем. Тяжело было бедному Федору Федоровичу. Он начинал, наконец, понимать собственные чувства. Никогда Маша ему не казалась милей. Она, видимо, не спала во всю ночь. Легкий румянец пятнами выступал на ее бледном лице; стан слегка сгибался, невольная томная улыбка не сходила с губ; изредка пробегала дрожь по ее побледневшим плечам; взгляды тихо разгорались и быстро погасали… Ненила Макарьевна подсела к ним и, может быть, с намерением упомянула об Авдее Ивановиче. Но Маша в присутствии матери вооружилась jusqu’aux dents [1] , как говорят французы, и не выдала себя нисколько. Так прошло всё утро.

– Вы обедаете у нас? – спросила Ненила Макарьевна Кистера.

Маша отвернулась.

– Нет, – поспешно произнес Кистер и взглянул на Машу. – Вы меня извините… обязанности службы…

Ненила Макарьевна изъявила свое сожаление, как водится; вслед за ней изъявил что-то г. Перекатов. «Я никому не хочу мешать, – хотел сказать Кистер Маше, проходя мимо, но вместо того наклонился, шепнул: – Будьте счастливы… прощайте… берегитесь…» – и скрылся.

Маша вздохнула от глубины души, а потом испугалась его отъезда. Что ж ее мучило? любовь или любопытство? Бог знает; но, повторяем, одного любопытства достаточно было, чтобы погубить Еву.

VIII

Долгим лугом называлась широкая и ровная поляна на правой стороне речки Снежинки, {12} в версте от имения гг. Перекатовых. Левый берег, весь покрытый молодым густым дубняком, круто возвышался над речкой, почти заросшей лозниками, исключая небольших «заводей», пристанища диких уток. В полуверсте от речки, по правую же сторону Долгого луга, начинались покатые, волнистые холмы, редко усеянные старыми березами, кустами орешника и калины.

Солнце садилось. Мельница шумела и стучала вдали, то громче, то тише, смотря по ветру. Господский табун лениво бродил по лугу; пастух шел, напевая, за стадом жадных и пугливых овец; сторожевые собаки со скуки гнались за воронами. По роще ходил, скрестя руки, Лучков. Его привязанная лошадь уже не раз отозвалась нетерпеливо на звонкое ржание жеребят и кобыл. Авдей злился и робел, по обыкновению. Еще не уверенный в любви Маши, он уже сердился на нее, досадовал на себя… но волнение в нем заглушало досаду. Он остановился, наконец, перед широким кустом орешника и начал хлыстиком сбивать крайние листья…

Ему послышался легкий шум… он поднял голову… В десяти шагах от него стояла Маша, вся раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, в шляпке, но без перчаток, в белом платье, с наскоро завязанным платочком на шее. Она проворно опустила глаза и тихо покачнулась…

Авдей неловко и с натянутой улыбкой подошел к ней.

– Как я счастлив… – начал было он едва внятно.

– Я очень рада… вас встретить… – задыхаясь перебила его Маша. – Я обыкновенно гуляю здесь по вечерам… и вы…

Но Лучков не умел даже пощадить ее стыдливость, поддержать ее невинную ложь.

– Кажется, Марья Сергеевна, – промолвил он с достоинством, – вам самим угодно было…

– Да… да… – торопливо возразила Маша. – Вы желали меня видеть, вы хотели… – Голос ее замер.

Лучков молчал. Маша робко подняла глаза.

– Извините меня, – начал он, не глядя на нее, – я человек простой и не привык объясняться… с дамами… Я… я желал вам сказать… но, кажется, вы не расположены меня слушать…

– Говорите…

– Вы приказываете… Ну, так скажу вам откровенно, что уже давно, с тех пор как я имел честь с вами познакомиться…

Авдей остановился. Маша ждала конца речи.

– Впрочем, я не знаю, для чего это всё вам говорю… Своей судьбы не переменишь…

– Почему знать…

– Я знаю! – мрачно возразил Авдей. – Я привык встречать ее удары!

Маше показалось, что теперь по крайней мере не следовало Лучкову жаловаться на судьбу.

– Есть добрые люди на свете, – с улыбкой заметила она, – даже слишком добрые…

– Я понимаю вас, Марья Сергеевна, и, поверьте, умею ценить ваше расположение… Я… я… Вы не рассердитесь?

– Нет… Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать… что вы мне нравитесь, Марья Сергеевна, чрезвычайно нравитесь…

– Я очень вам благодарна, – с смущением перебила его Маша; сердце ее сжалось от ожидания и страха. – Ах, посмотрите, господин Лучков, – продолжала она, – посмотрите, какой вид!

Она указала ему на луг, весь испещренный длинными, вечерними тенями, весь алеющий на солнце.