Бретёр

На войне то и дело кого-то убивали и кто-то был убит. Но в мирной, партикулярной жизни Мурин ни разу не сталкивался с преступлениями. Буза, дуэли, шутки, которые оканчивались на гауптвахте, пока семейство посаженного не отыщет нужные рычаги, чтобы похлопотать, замолвить слово, заступиться, это да, это сколько угодно. Но настоящее преступление! Мурин никогда в жизни не видел тюрьму. И только когда караульный с сивыми усами провел его коридором равелина, остановился у двери, сунул массивный ключ в замочную скважину, отпер, толкнул: «Извольте, ваше благородие… Господин ротмистр, к вам посетитель», и Прошин поднял лохматую голову, — только тогда Мурин понял, насколько его представление о тюрьме было почерпнуто из французских и английских романов.

— Мурин! — cипло поприветствовал узник.

Кандалов на нем не было. Чулки на щиколотках собрались гармошкой. Сапоги стояли в углу, свесив набок голенища.

Это была опрятная светлая комнатка. Бедная, но сухая и чистая. На кровати шерстяное покрывало. На столе — чернильница с пером. Блестел медный умывальник. Менее всего ей соответствовали сам Прошин — опухший с бодуна, небритый, да сивушный дух, который он источал всеми порами. Графин на столе был пуст: корнета мучила жажда. Комната была такой узкой, что Мурин и Прошин стояли друг напротив друга, точно собирались танцевать кадриль. Оба молчали.

Караульный протянул руку между ними, не глядя ни на того, ни на другого, взял за горло пустой графин, качнул им:

— Ну-с, схожу пополню.

Мурин был благодарен ему за деликатность.

Когда он вышел, Прошин неловко указал:

— Стул один, берите вы. Я сяду на кровать.

Но не сел. На лице его было смятение. Он стал ходить по комнате: три шага, поворот, три шага.

— Какой ужас… Я думал, вы не придете. Как вас благодарить? О, какой ужас… Что же это все такое…

— Сядьте, Прошин, не маячьте. От вас морская болезнь начинается, ей-богу.

И сам сел на стул. Прошин послушно упал задом на кровать, его острые колени чуть ли не притерлись к коленям Мурина. Он сухо сглатывал, кадык дергался вверх-вниз. Руками схватился за край кровати, точно сидел на жердочке над пропастью.

— Выкладывайте, Прошин. С того момента, как мы с вами расстались. Если соврете, начнете финтить или играть со мной в молчанку, как с полковником, я сразу встану и уйду.

Сразу встать у него не вышло бы. Но в голосе была угроза, которая подействовала. Прошин кивнул, дернув кадыком. Глаза его умоляюще смотрели на Мурина: красные и воспаленные. Губы были сухие, Прошин облизнул их. Он медлил.

— Итак, — строго начал Мурин.

— Я сам не знаю.

— Вашу ж мать! Я только что сказал…

— Но это правда! Я не знаю!

Мурин растерялся. До сего момента он был уверен, что Прошин прибегнул к тактической уловке. Но сейчас видел непритворный ужас. Колени Прошина дергались, разило острым потом, на лбу выступили капли.

— Я не знаю… Я сам — не знаю. Когда я пришел в себя, я был тут, тут. Арестованный! И все твердили: убил. Какой ужас. Мурин, почему я ничего не помню? Я что — спятил? Я сумасшедший? Ты должен мне ответить. Они правду говорят? Я убийца?

Мурин молчал.

Он крикнул:

— Тогда я конченый человек! Мне не место среди живых!..

И заплакал, по-детски, упав лицом в колени, закрыв лицо локтем. Тонкая шея с выемкой дергалась от рыданий. Она была мальчишеская, не мужская.

«Вся семейка горазда рыдать в три ручья». Мурин принялся сердито стучать пяткой по полу. Он смотрел на умывальник. В горле стоял ком. Ему было до смерти жаль Прошина. «Ничего не помнит… Убил — и даже этого не помнит. Спятил. Немудрено — от всего пережитого. Как все мы там. Проклятая война».

Мурин протянул руку, похлопал его по плечу:

— Дружок… Я знаю только то, что мне сказали.

Прошин вдруг выпрямился. От слез его серые глаза стали зелеными.

— Так узнай, Мурин. Узнай все. Выясни, что случилось.

Дурное предчувствие кольнуло Мурина.

— Почему ты об этом просишь? Ты сомневаешься? Ты что-то помнишь?

— Нет, — но голос Прошина звучал неуверенно.

— Вот что. Попытайся припомнить. Оборотись к прошлому вечеру. Расскажи с самого начала. Вот мы с тобой расстались. Ты вошел — что дальше?

Прошин пожал плечами, шмыгнул носом:

— Лакей забрал шинель. Сразу же — поднос с бокалами, я взял бокал, пошел в игрецкую. Там уже гудели. Баккара, рулетка, фараон, обычное. Я нашел стол, где метали. Так, поглядел немного.

Он умолк.

— Наверное, выпил еще.

— А потом? Что потом? — Мурину хотелось встряхнуть его.

Прошин качал головой.

— Попробуй припомнить. Не события. Но хоть образ, звук, какой-то проблеск. Какое-то ощущение.

Без толку.

— Подумай. В глубине души… Как перед богом: ты — мог это сделать?

Прошин задумался, глядя на пол. Глухо, как издалека, выговорил:

— Я — не мог.

Снова покачал головой и посмотрел умоляюще:

— И я — мог… Мурин. Совершенная темнота. Я ничего не помню.