Бретёр

Его проводили к дежурному офицеру. Им оказался невысокий полковник. Белый кавалергардский мундир делал его похожим на подушку. Бросалось в глаза, что ноги кривые, коренастые. Полковник был явно не тем человеком, благодаря которому кавалергарды олицетворяют в сознании петербургских обывателей молодость, богатство, стать. Он приветливо показал Мурину на кресло. Открыл и толкнул через стол коробку с папиросами:

— Прошу прощения, трубок не держу. Чем могу быть полезен?

— Я хотел бы поговорить с офицером, который сегодня ночью доставил арестованного ротмистра…

— Это я, — перебил полковник. — Рахманов, к вашим услугам. Вы Мурин? Я догадался. Он все требовал вас.

— А вы ему отказали.

— Разумеется. Он был пьян в зюзю. Может, еще папу римского ему вызвать? Вы его товарищ?

Мурину стыдно стало сказать «нет», даже если это было правдой. Выглядело бы, как будто он открещивался от арестованного. И он ответил:

— Да.

Полковник покачал головой.

— Влип ваш дружок. По самые бубенцы.

— Вы его арестовали?

— Да. Разумеется. Разве может быть иначе?

— Почему же его не посадили на гауптвахту здесь? — Мурин начал закипать. — Почему отвезли в Петропавловскую крепость? Почему такие строгости? Как прикажете понимать?

— Вы знаете, что он сделал?

— Он убил. Женщину.

— Вы довольно обдуманно выбрали слово.

— Низкое положение этой особы не меняет дела. Это ужасно. Ужасно. Он сначала ее избил. Зверски. Подсвечник, которым он орудовал, погнулся. Бронзовый подсвечник. А потом проломил несчастной голову.

— Боже правый.

— Да. Боже. Правый.

— За что? То есть я хотел сказать, почему?

— Вы его товарищ, вам видней.

— Не представляю.

— Умоляю, только без всей этой лицемерной чуши: он, мол, сущий ягненок, он мухи не обидит.

— Я этого и не собирался говорить. Он не ягненок. Но и не чудовище.

— Бог, вернее, дьявол знает, что у пьяного на уме. Он был мертвецки пьян, когда мы туда приехали и увидели все своими глазами. Мертвое скотское бревно. Да и потом я от корнета толку не добился. «Не знаю» да «не знаю» на все вопросы. Решил играть в молчанку? Его дело, что ж. Но я догадываюсь. Ее платье было изорвано. Кто знает, что именно там произошло… Отпустила замечание по поводу его физиономии. Заартачилась. В таких делах может вспыхнуть от малой искры.

— Боже мой. Но… Вы сказали, он сильно ее избил. Неужели во всем борделе никто не услышал драки? Не прибежал разнять? Мамашки не любят, когда портят товар: пока синяки заживут, им убыток.

Рахманов удивился:

— А кто говорит про бордель? Дело было в игорном доме. У Катавасова. Там все заняты игрой. Могли не слышать.

Мурин почувствовал, как кровь отлила от лица. «В игорном. Там, где я его бросил… Если бы я его там не оставил… Если бы я пошел тогда вместе с ним. Ничего этого бы не было. Если бы не я». Комната плыла по дуге.

— Все случилось у самой черной лестницы, в буфетной, где прислуга разливала напитки.

— Как ужасно, — только и смог вымолвить Мурин.

Рахманов увидел его шок, смягчился. Он постучал папиросой по столу, сунул в рот. Теперь его голос, возможно, из-за папиросы во рту, звучал не так официально:

— М-да. Ужасно. Но понятно. Я сам ветеран турецкой кампании. Я такое уже видел. Ох, мальчики-мальчики. Бедолаги. Кто повидал войну, не может этого изменить. Это как печать. Вы сами это знаете. И я это знаю. Этот случай не первый, не последний. Эта волна сейчас придет с войском домой. За каждой войной всегда идет волна злодейств и преступлений. Война приучает, к сожалению, что все можно развязать убийством. Что жизнь — копейка…

— Мадемуазель Прошина уверена, что ее брат не мог так поступить. Положим, вы можете не верить моему суждению, да я и сам, положа руку на сердце, не берусь настаивать и клясться. Но ведь она знает своего брата с рождения.

Рахманов выпустил дым:

— Они все это говорят.

Помахал рукой перед лицом, разгоняя клубы:

— Все эти жены, матери, сестры сами не знают, кто возвращается к ним с войны в облике близкого им человека. Пожалуйста, не думайте, что в моем лице вы столкнулись с равнодушной машиной, это совсем не так. Я говорю сейчас с вами как человек, и мне неспокойно и тревожно. Мой опыт подсказывает мне, что таких прискорбных случаев, как с корнетом, скоро будет еще много. К сожалению.

На лице полковника Рахманова мелькнула, однако, не тревога, а нетерпение — на место человека уже заступал офицер, и этого офицера ждали другие дела. Мурин понял это и поспешил свернуть разговор. Он оперся руками на подлокотники, выжал тело вверх, ловко подставив здоровую ногу, подтянул ущербную, встал:

— Что ж. Благодарю за прямоту. Всего хорошего.

— Иного не мыслил, — полковник поклонился. — Я могу вам еще чем-то быть полезен, ротмистр?

— Я могу с ним сам поговорить?

— Не стану препятствовать. Скажите адъютанту, что я распорядился пропустить вас к арестованному, он выправит вам нужную бумагу. Будем надеяться, вам как другу этот оболтус расскажет, как все случилось. Прощайте.

Но Мурин задержался:

— Простите. Не понял.

— Прошу прощения?

— Вы сказали, что надеетесь, что он мне все расскажет.