Брежнев

Василий Другов опоздал на полторы минуты, вошел — за столом только два свободных стула. Сел на один из них. Открылась дверь, вошли Брежнев и первый секретарь ЦК Белоруссии Петр Миронович Машеров. Машеров занял председательское кресло, Брежнев сел рядом с Друговым. Тот сразу встал.

— Ты куда, Другов?

— Да я не свое место занял, Леонид Ильич.

— Сиди. А то если мне еще стопку нальют, я час разговаривать буду. Ты меня останавливай.

В те годы Леонид Ильич, не лишенный юмора, мог и над собой подшутить.

«Мне Брежнев понравился, — вспоминал начальник кремлевской медицины академик Чазов, — статный, подтянутый мужчина с военной выправкой, приятная улыбка, располагающая к откровенности манера вести беседу, юмор, плавная речь (он тогда еще не шепелявил). Когда Брежнев хотел, он мог расположить к себе любого собеседника. Говорил он с достоинством, доброжелательством, знанием дела».

Общительный и жизнерадостный Леонид Ильич любил собирать у себя компании. Одиночество ненавидел.

Чазов был поражен, когда Брежнев ему позвонил:

— Ты что завтра вечером делаешь? Я хотел бы тебя пригласить на дачу. Соберутся друзья, отметим мое рождение.

Чазов даже растерялся, настолько неожиданным было приглашение генерального секретаря. На даче в Заречье собрались Андропов, Устинов, Цинев, Цуканов, министр гражданской авиации Бугаев, начальник Девятого управления КГБ Антонов… Брежнев много шутил, оказался хорошим рассказчиком.

«Был он общителен, контактен, любил шутку, острое, меткое слово, да и сам умел пошутить, особенно во время застолий, — писал второй секретарь ЦК Грузии Петр Александрович Родионов. — Мог вдруг разоткровенничаться. Насчет того, например, как тяжело ему носить „шапку Мономаха“, что в голове под этой шапкой и ночью прокручивается все, над чем приходится думать днем. А думать приходится ой как много и о многом!»

Он был сентиментален. Любил вспомнить молодость.

«Мог и удивить, — вспоминал академик Георгий Аркадьевич Арбатов. — Так, когда бывал в настроении, особенно во время застолья (от рюмки, пока был здоров, не отказывался, хотя меру, насколько я могу судить, знал, во всяком случае на склоне лет), вдруг начинал декламировать стихи.

Знал наизусть длинную поэму „Сакья Муни“ Мережковского, немало стихотворений Есенина. В молодости Брежнев (об этом он как-то при мне рассказал сам) участвовал в самодеятельной „Синей блузе“, мечтал стать актером. Известная способность к игре, к актерству (боюсь назвать это артистичностью) в нем была. Я иногда замечал, как он „играл“ (надо сказать, неплохо) во время встреч с иностранцами».

Под настроение Леонид Ильич иногда даже читал стихи собственного сочинения.

«Запомнилась „Баллада о комиссаре“, — писал Георгий Смирнов, — написанная в духе рапповского романтизма и рассказывающая о гибели комиссара на трибуне перед мятежным полком».

Он был готов сделать благодеяние. Например, вступился за главного режиссера театра на Таганке Юрия Любимова — правда, не по собственной инициативе, а с подачи своего референта Евгения Матвеевича Самотейкина. Брежнев позвонил первому секретарю Московского горкома Виктору Гришину, велел отменить решение о снятии Любимова с должности. И был очень доволен, когда Юрий Петрович поставил трогательный спектакль «А зори здесь тихие» по повести Бориса Васильева. При упоминании об этом спектакле Брежнев мог прослезиться…

Леониду Ильичу показали замечательный фильм «Белорусский вокзал», который тоже не выпускали на экран. Брежнев растрогался, и ленту увидели зрители.

Выдающийся артист Аркадий Исаакович Райкин старался утверждать свои программы в Москве, где к нему лучше относились. Ленинградское идеологическое начальство, еще более темное, чем столичное, его просто преследовало.

Райкин познакомился с Брежневым еще до войны в Днепропетровске, и это единственное, что спасало замечательного артиста. Брежнев дал Райкину вторую квартиру в столице, а когда артист попросил перевести его театр в Москву, тут же решил этот вопрос. Ему выделили здание кинотеатра «Таджикистан» в Марьиной Роще. Но уже тяжелобольной Аркадий Райкин играл в новом здании всего несколько месяцев.

Леонид Ильич охотно помогал в житейских делах. Не обижался, когда его просили о квартире. Напротив, немедленно давал указание и требовал, чтобы ему доложили об исполнении.

— Но добрым Брежнева назвать нельзя, — говорил мне Леонид Замятин, хорошо его знавший, — он был хитрым и коварным. Хотя разговаривать с ним было легко, он производил впечатление отца родного, которому хочется открыть душу. Но меня предупредили, что делать этого не стоит.

Поначалу Леонид Ильич довольно трезво оценивал свои возможности руководителя государства.

Записи Брежнева, которые он делал с военных пор (дневником их не назовешь), свидетельствуют о бедности духовного мира. Он помечал, сколько плавал в бассейне, какой у него вес, какие процедуры ему прописали…