Брянские зорянки

…На дворе ярко светила луна, звонко пели цикады, где-то совсем рядом сонно плескалась река. Кругом стояла тишь и благодать. Однако Иван Иванович в эти лирические минуты был полностью лишен всех чувств, за исключением зрения. В позе бесприютного скитальца он стоял под ракитой и печально смотрел на ярко освещенные окна родного дома. Потом тихо покачал обнаженной головой и, издав шумный выдох, погребально произнес:

— Прощай, коммунальный уют! Прощай, дорогой очаг двадцатого века! Иван Иванович Купоросов покидает тебя и возвращается в кошмарное прошлое. Уходит в век лучины и фитиля. Снисходит, так сказать, до положения пухо-пернатых.

Он огляделся по сторонам и, выждав момент, чтоб никто из соседей не увидел, воровски шмыгнул в курятник.

…Первую ночь Иван Иванович спал плохо. Ему снились самые невероятные кошмары. То вдруг показалось, будто он превратился в петуха и сидел с курами на нашесте, то будто весь город собрался посмотреть, как председатель Гортопа спит в курятнике. А тут еще куриный переполох, чтоб ему ни дна ни покрышки! То сонный петух с нашеста свалился, то курица с испугу закричала по-петушиному. Словом, был не отдых, а сплошная каторга. Весь следующий день на работе Иван Иванович провел в мучительной зевоте. Только сомкнет веки, как перед глазами тут как тут появляется красногребый петух — и во всю глотку: «Ку-ка-ре-ку!»

Но, как говорится, лиха беда начало. Иван Иванович мало-помалу привык, втянулся и даже полюбил своих пернатых соседей. По вечерам помогал им усаживаться на нашесте и читал вслух брошюру «О пользе битого камня в повышении яйценоскости», а утром строго следил за дисциплиной и порядком слета кур с нашеста.

Однажды, когда Иван Иванович проводил очередную тренировку по занятию птицами «исходного положения» на нашесте, в курятник вошла супруга и строго сказала:

— Ваня, собирайся!

— Куда? — испуганно спросил Иван Иванович, почуяв в голосе жены недобрую нотку.

— «Куда», «куда»! — передразнила Варвара Петровна. — Ну что уставился, как воробей на кошку? Не на улицу ведь посылаю, а в голубятник.

— В го-лу-бят-ник? — вытаращил глаза Иван Иванович. — Ни за что! Этой экспансии я не потерплю! Я буду защищать свой очаг до последнего вздоха! До последней доски!

— Ваня, не ори! Я тебе не какой-нибудь провинциальный посетитель, а законная жена.

— Я не кричу, а требую. Требую прекратить эту агрессию. Ты вероломно захватила мой кабинет, односторонне аннексировала спальню, вытеснила меня с веранды. Но и этого мало! Теперь тебе нужен курятник, завтра гусятник. До каких же пор будет продолжаться эта чертова гонка за длинным рублем?! До каких?!

— Даю честное слово, голубчик, что это последний сезон, — заверила Варвара Петровна. — Вот выполню свои финансовые планы, куплю трельяж, моржовую шубу, сделаю завивку «девятый вал» — и тогда никаких квартирантов.

— Эти заверения я слышу десятый год. Я сыт ими по горло. Хватит! Обойдешься без моржовой шубы и без «девятого вала».

— Благодарю за чуткость!

— Пожалуйста.

— Значит, в голубятник не идешь?

— Нет.

— Не понимаю, — дернула плечами Варвара Петровна. — Сам же говорил, что ему нужен высокогорный воздух, соленый ветер, а когда жена, движимая чувством любви, предложила великолепный голубятник на высоте двадцати трех метров над уровнем моря — вероломно отказался.

— Чистый воздух. Соленый ветер. Красота!.. — с досадой потряс рукой Иван Иванович. — Ну, соображаешь, что ты говоришь? Как можно мне, человеку в таких летах и таком чине, спать в голубятнике? Что завтра скажет прохожий люд, увидев в голубятнике мои ноги?

— Ну хорошо. Хорошо. Не ори. Не пугай кур на нашесте. Я сама переселюсь в голубятник, а ты перейдешь в пещеру.

— Вот, вот. Только этого и не хватало! — очумело пробормотал Иван Иванович. — Осталось обрасти волосами, вооружиться дубиной и поселиться в пещере. И я поселюсь. Пусть все знают, к чему приводит твоя алчность к деньгам.

Иван Иванович сгреб вгорячах толкач от ступы и прямо в трусах побрел через двор по направлению к старой пещере, где хранились бочки из-под вина и капусты.

Глубокой ночью, когда весь город спал, Иван Иванович снова показался среди двора. Но на этот раз он был уже не с толкачом, а с дегтярным ведром и квачом в руках. Тихо крадучись, босиком, на цыпочках, он вышел на улицу, приблизился к собственным воротам, огляделся по сторонам и мазнул дегтем по доске.

На улице крепчал ветер. В небе сверкали молнии, грохотал гром. Но Иван Иванович, кажется, забыл обо всем на свете. Поднимаясь на цыпочки и приседая, клонясь то вправо, то влево, он ожесточенно выводил аршинными буквами на тесовых воротах: «Люди! Будьте бдительны! Не попадайтесь в сей дом. Здесь вас обдерут как липку».

Над этими предупреждениями Иван Иванович начал было выводить еще один гневный аншлаг, клеймящий позором квартироспекулянтов, как вдруг полыхнула молния, дрогнула земля и вместе с раскатом грома за воротами с треском рухнула какая-то постройка.