Брянские зорянки

Он подхватил на лету блокнот, подошел к Ромашкину и, с надеждой глядя на его нагрудные знаки, умоляюще проговорил:

— Ромашкин, будь другом! Дай хотя один… Сам понимаешь мою ситуацию!..

— Ситуацию… Эх ты, чемпион гарнизона по штанге! Стыдно мне за тебя. Заврался ты окончательно. И как только не совестно было писать об этом?

— Неужели она все знает? — спросил растерянно Чайкин.

— Да, знает. Я рассказал ей все честно, по-комсомольски.

— Я погиб, погиб, как швед под Полтавой! — простонал Чайкин, схватившись за голову. — Что же мне теперь делать, как быть? Как смотреть ей в глаза? Помоги, посоветуй!

— А совет мой один, — сказал рядовой Ромашкин, — подойти к девушке и сказать ей честно и откровенно: «Я не буду больше врать никогда».

Антон Чайкин с минуту стоял молча, мучительно обдумывая свой первый правильный шаг на пути к солдатскому счастью, затем быстрым движением поправил на голове пилотку и сказал:

— Верно, Макар. Лучше горькая правда, чем слащавая ложь! — И решительно зашагал к проходной.

Что говорил самозваный «чемпион по штанге» своей невесте, рядовой Ромашкин не слыхал, а вот что разделала его Тонечка под орех — это он знает точно. Антоша весь вечер ходил как контуженый и даже во сне извинялся.

Другие же очевидцы говорят, будто на вокзале Тонечка все же простила ошибку солдату и, поцеловав его на прощание, сказала: «Отслужи на «отлично» и приезжай на Алтай».

И в этом нет ничего удивительного. Ведь у Антона Чайкина служба еще впереди!

Курские соловьи

Остывшая степь дохнула настоем трав, горьковатым привкусом полыни. На полотняный городок опустились густые сумерки. Небо заиграло россыпью звезд. Где-то за крутояром прокричала неведомая птица, пропищал какой-то зверек, и наступила такая тишина, что молодой солдат Уткин, сидевший на лавочке вместе с друзьями, тяжело вздохнул и недовольно проговорил:

— И что за местность такая — ни куста, ни деревца.

— А это разве не лес? — кивнул сержант Бычков на низкорослые деревца, посаженные за тыловой линейкой вдоль оврага.

— Театральная декорация! — махнул рукой Уткин. — Бабкины веники козе на закуску.

— Ничего, — тряхнул чубом Бычков. — Терпение и труд все перетрут. Вырастут наши питомцы. Зашумит и у нас зеленая дубрава.

— Да-а, — мечтательно протянул солдат Аркадий Квасов. — Глядишь, еще и соловьи прилетят…

Трудно поверить, но случилось так, что именно в эту самую минуту в молодых кустах акации неожиданно запел соловей. Сначала щелкнул робко, тихонько, словно прислушиваясь к своему голосу, потом свистнул звонче раз, второй и сыпанул такую трель, что Уткин восхищенно прошептал:

— Бра-тцы, это же наш… на-шен-ский, кур-ский!..

— Да тише ты, тише! — зашикали на Уткина со всех сторон.

— Спугнешь. Улетит ведь…

Но на радость всем соловей не улетел. Весь вечер до самого отбоя слушали его солдаты, вспоминая курские, смоленские, рязанские леса, калиновые рощи, росистые луга и тех, с кем встречали соловьиные зорьки.

На следующий день весть о появлении в молодом лесопарке курского соловья разнеслась по всему лагерю, миновала полигон и полетела дальше. Военкор Сема Клепиков сбегал на почту и послал в солдатскую газету срочную телеграмму: «Нашем лагерном лесопарке слушали трели курского соловья тчк Инициативе групкомсорга Тыквы посадку деревьев зпт кустарников продолжаем новым воодушевлением тчк». А ротный поэт Аркадий Квасов даже сочинил в связи с этим редчайшим событием стихи:

Нет, недаром мы кусты сажали,
Из фляжек поливали деревца.
Соловьи в них нынче защелкали,
Веселя солдатские сердца.

…После занятий воины снова собрались на лавочке послушать знаменитого певца. Вечер был теплый, погожий. Степь замерла, притихла. Ничто не нарушало упоительной тишины, лишь слышались шаги часового у боевых машин да в овраге по-прежнему буйствовал соловей.

Все слушали редкий «концерт» затаив дыхание. Только рядовой Уткин никак не мог сдержать своего восхищения. Он то и дело вздыхал, чмокал губами и восторгался:

— Вот это трель! Вот это красота! Сразу видно — землячок поет.

— А откуда видно, что это курский, а не рязанский?

— Нашли кому не верить, — обижался Уткин. — Да я, если хотите, профессор по соловьям. За семь километров могу определить породу. Обычный соловей, например, делает только два щелчка, а потом переходит на короткую трель. А у нашего, курского, вот послушайте. Один щелчок, дд-вва…

Уткин глянул в ту сторону, где только что умолк соловей, и окаменел… Из кустов акации, стряхивая с гимнастерки песок, вылезал ротный каптенармус Панас Довгоступенко.

Солдаты застыли в недоумении. Уткин со стыда закрыл лицо руками. Квасов растерянно улыбался, а Сема Клепиков вскочил как ужаленный и закричал:

— Кто просил тебя петь по-соловьиному? Кто?

— Да ты що? С глузду зъихав, чи що? — усмехнулся Панас. — Разве не знаешь, концерт самодеятельности скоро? «Соловья» Алябьева буду исполнять.

— «Соловья», — передразнил Клепиков. — Всю мне кашу испортил, свистун амбарный.

— Какую кашу? Да что случилось?