Бриг «Три лилии»

Миккель стал на четвереньки и выгреб из-под кровати весь хлам. Помимо ракушек всевозможной величины, ржавых крючков и поломанных пуговиц, он нашел старую гармошку, псалтырь без корок и ходики.

Неудача… Что ж, будем искать дальше! Миккель раскрыл перочинный нож и трижды прополз по всему полу: мало что может найтись в щелях между досками! Но и тут ничего не нашел, только пыли наглотался.

На очереди был стол. Тарелка… погнутая вилка… шкурки от колбасы… все. Он развернул лежащий на полу парус.

Пусто.

Оставался только буфет. Здесь Миккель обнаружил кружку соли и очки без дужек.

Он вздохнул. Лопнула последняя надежда. Чего зря стараться? Видно, ларчик тоже на дне морском.

Погоди, а полка? Миккель поставил на кровать табуретку и взобрался на нее. Красные фонарики на корабликах блестели один другого ярче. Но, кроме корабликов, на полке лежала лишь ржавая крышка со старыми пуговицами.

Вдруг табуретка качнулась. Миккель вцепился в полку, чтобы не полететь вниз, стена затрещала. В следующий миг он лежал на полу вместе с корабликами и обломками полки.

Миккель сел и выплюнул брючную пуговицу. Один кораблик переломился пополам, задний парус весь испачкался. Испачкался?..

Он схватил кораблик. Парус был не матерчатый, а бумажный. Из той же бумаги, какую он только что видел в судовом журнале.

Но больше всего Миккеля поразило другое. Кто говорил, что Симон Тукинг не умеет писать? Через весь грот наискось было написано углем:

Эта шхуна крива, красный фонарик на ней,
Но она останется здесь до скончания дней.

Кто, кроме Симона Тукинга, мог это сочинить? Миккель взял второй кораблик, повернулся к свету и прочитал:

Эта шхуна уродлива, как сатана,
Красный фонарик на ней, но останется дома она.

О третьем кораблике было написано, что он

…Скрючен, как старый сапог,
С красным фонариком, но не попал в мешок…

Бедняга Симон. Никто не знал, что он умеет стихи складывать. Все звали его Симон-Блоха. Теперь он умер. Три неудавшихся кораблика — вот и все, что от него осталось.

Миккель хотел было сунуть их под кровать, когда увидел еще мачту — мачту без кораблика. Она была длинная, длиннее остальных, гладко отполированная, с парусом из белого полотна, на котором стояла надпись настоящими чернилами. Миккель разгладил парус и прочел:

Эта шхуна светит подобно звезде,
Плавает в воздухе, а не в воде.

Это как же понимать: плавает в воздухе, а не в воде?

И почему одна мачта с парусом?

Миккель еще раз перерыл весь сарай, однако не нашел ни ларчика, ни корабля, для которого была сделана последняя мачта. А ведь корабль должен быть немалый — мачта-то вон какая длинная!

Полчаса Миккель просидел на полу, размышляя. Солнце спряталось за островами, в сарае стало темно. В маленькое окошко, обращенное к морю, он видел, как гребни гор стали красными, потом синими, потом черными.

Миккель отправил остатки флота Симона Тукинга под кровать. Откуда-то потянуло холодом, скрипнула дверь. Миккель вытащил ружье из-под кровати. «Плавает в воздухе, а не в воде, — твердил он про себя. — Где же сам корабль?»

Он поднял голову и прислушался. Как странно скрипит дверь… Да это, похоже, и не скрип вовсе, а…

Одним прыжком он очутился у двери и распахнул ее. Миккель вдохнул прохладный воздух и… обомлел.

Боббе!

Собаки не могут говорить, но случается, что и люди тоже не могут вымолвить ни слова.

Они молча смотрели друг на друга — мальчик и пес. Боббе стоял на трех лапах, а четвертой болтал в воздухе, словно хотел сказать: «Видишь, Миккель Миккельсон, только одна сломалась, но ты мне все-таки подсоби, если можешь…»

Миккель упал на колени и крепко обнял Боббе. Какое ему дело до всех денег в мире!

Глава двадцать четвертая Петрус Миккельсон засыпает порох, а Миккель запаливает

После, когда Миккель рассказывал про этот день, он никогда не говорил: «Это было в тот день, когда Мандюс Утот взорвал Бранте Клев». Он не говорил: «В тот день, когда вернулся отец». А говорил он так: «В тот день, когда я принес домой Боббе». И уже потом добавлял: «Когда мы положили ему лапу в лубки и достали с чердака мешок с шерстью. Сами понимаете — тому, кто сломал ногу, нужна мягкая постель».

В общем, Боббе нашелся.

Спустившись от плотника, Петрус Миккельсон почему-то стал усиленно моргать. На мешке лежал Боббе, вымазанный с головы до ног целебной мазью, и смотрел на него влажными глазами. Они восемь лет не виделись.

— Боббе!.. — сказал Миккельсон-старший.

Потом лег на пол и прижал горячий собачий нос к своей щеке.

— Подумать только, восемь лет!.. — шептал он. — Боббе, старина. Но теперь я уж никуда не уеду, клянусь!

Боббе чихнул от едкого дыма.

— Хочешь, брошу сигару?

О Юакиме отец не сказал ни слова.