Бриг «Три лилии»

— Ага, я ее так назвал, — кивнул Петрус Миккельсон. Сказать по правде, так я еще на той неделе ходил к циркачам прицениваться. Сорок крон запросили. Десятку сразу, остальное через месяц. И знаешь, Миккель, откуда я взял десятку?

Миккель невольно прислонился к теплому лошадиному крупу, до того у него вдруг задрожали ноги.

— Нет… Правда? Ты… ты взял…

— …из бутылки в дупле. Оттуда, Миккель, оттуда и взял. Так что можешь теперь сказать себе: мои десять риксдалеров спасли ее от пули. А захочешь утешить, что хромая, так шепни на ухо: «Через неделю они уже не так будут смеяться, Белая Чайка, а еще через месяц вовсе перестанут, потому что увидят, что мы на этот смех ноль внимания». А коли услышишь, что у ней забурчит в животе, то шепни на ухо: «Отец мой захватил для тебя мешок овса, на дворе сбросил, погоди чуток, я принесу…»

Не успел Петрус Миккельсон договорить, как Миккель уже выскочил из сарая. Сердце его колотилось: «Моя лошадь, моя лошадь, моя лошадь!» Над Бранте Клевом сняла одинокая звездочка, прибой ласково гладил пристань Симона Тукинга. Но Миккель Миккельсон ничего не видел и не слышал.

К тому времени, как он вернулся, Петрус Миккельсон успел уже сходить за фонарем и повесить торбу на лошадиную шею. Миккель насыпал в торбу овса, потом принес ведро воды, и они заперли дверь на ночь.

Но они не пошли спать сразу. Дойдя до крыльца, отец достал черный камень и задумчиво ощупал его.

— Садись-ка, Миккель, — сказал он. — Потолкуем малость.

Миккель сел.

— Купить в рассрочку лошадь — нам еще по силам, — продолжал отец. — Вот гору — это посложнее. А жаль…

Миккель посмотрел на Бранте Клев — черную громадину в весеннем сумраке, потом на камень в руке у отца.

— Гору? — повторил он.

Петрус Миккельсон привлек его к себе.

— Только между нами, Миккель, — произнес он тихо. Больше никому, ни звука.

— Никому, — обещал Миккель.

Отец повернул камень в руке.

— Я его сведущему человеку показывал, — сказал он. — И знаешь, что это?

Миккель помотал головой.

— Черный гранит! Я эти дни походил по Бранте Клеву. Там такого гранита столько, что мы могли бы запросто разбогатеть…

У Миккеля закружилась голова.

— Но… но… — пробормотал он.

— Вот то-то, что «но», — отозвался Петрус Миккельсон. Гору в рассрочку не купишь, во всяком случае если хозяина зовут Синтор.

Он закурил новую сигару, чтобы отогнать комаров.

— К тому же в яблоне теперь пусто.

Миккель Миккельсон вздохнул полной грудью; ком в горле исчез.

— Нет! — сказал он.

— Что? — спросил Петрус Миккельсон.

— Я говорю: нет!

Глаза его напряженно смотрели в одну точку. Спичка в руке отца погасла, не дойдя до сигары.

— То есть как так? Уж не хочешь ли ты сказать, что опять наполнил бутылку? Не мели вздора, Миккель!

— Погляди, — ответил Миккель.

Петрус Миккельсон встал. Говоря правду, у него даже ноги ослабели, неведомо отчего. Он медленно пошел к яблоне.

Посреди ствола, в двух аршинах от земли, было старое дупло, в котором когда-то жил дятел.

Миккельсон-старший сунул туда руку и уже почти дотянулся до дна, но его остановил голос Миккеля:

— На одном условии, отец.

Миккельсон-старший вынул руку обратно:

— На каком, Миккель?

Миккель фыркнул, как собака фыркает, когда ей попадет в нос дым из печки.

— Чтобы ты бросил сигары курить. Больно уж запах противный! И Боббе не нравится.

Сигара Петруса Миккельсона описала в воздухе полукруг, шлепнулась в траву и зашипела.

— Последняя, Миккель!

— Тогда ты можешь посмотреть.

Отцова рука нырнула в дупло.

— Сынок… — пробормотал Миккельсон-старший. — Чтоб мне лопнуть! Нашел? Ларчик! Держите, сейчас упаду!..

— И деньги внутри, — сказал Миккель. — Одиннадцать штук.

С этими словами он исчез во мраке.

Отец крикнул вслед:

— Миккель, куда же ты?

— Мне нужно сказать кое-что Белой Чайке, — донесся голос Миккеля.

Глава двадцать восьмая Миккель Миккельсон едет по деревне верхом на белой лошади

Над Бранте Клевом светит солнце. Там, где угольночерная гора сглажена волнами и ветром, она блестит, как зеркало. Когда-то, десять тысяч лет назад, сюда доходило море, а волны любой камень обточат.

Посреди Брантеклевского леса находится озеро. Старики говорят, что оно бездонное, а на глубине двенадцати саженей обитает водяной. Правда, Матильда Тювесон, бабка с постоялого двора, ворчит, что это все выдумки — младенцев пугать.

Возле озера живет Эмиль-башмачник.

Весенний день… Эмиль сидит на крыльце. На коленях у него лежат рваные женские башмаки, рот полон деревянных гвоздиков. Солнце светит. Озеро блестит, словно лаковое.

Чу! Что за шорох в лесу? Эмиль вздрагивает и чихает так, что все гвоздики разлетаются. Он ведь глухой, а глухие лучше других чуют, когда земля дрожит от топота.

Уж не лось ли топает? То-то будет чем разговеться бедняку-башмачнику!

Миг — и Эмиль уже сбегал в каморку за ружьем. Вот он ползет, как змея, среди смородинных кустов, чтобы лось не увидел. Выбирает подходящий камень и кладет на него ружье.