Бриг «Три лилии»

— И мальчонки, — добавляет Петрус Миккельсон, беря шляпу с вешалки.

— Лошадь хромает? — кричит богатей Синтор вслед ему.

— Ага, еще как! — отвечает Миккельсон-старший уже со двора. — Это вам не какая-нибудь клячонка. Меньше чем за восемьсот риксдалеров не уступлю!

И он садится на лошадь впереди Миккеля. Глядите-ка, там еще место осталось сзади — как раз для Туа-Туа Эсберг. Ребятишки бросаются врассыпную — сейчас поскачут, ух ты!

— Что это у тебя на руке, подружка? — кричит Миккелев отец, пуская лошадь вперед.

— Пластырь! — отвечает Туа-Туа, изо всех сил цепляясь за Миккеля: цирковые лошади любят всякие трюки — так и пляшут на ходу.

— Сдирай его! — командует Петрус Миккельсон.

Верно. Сегодня же тринадцатое мая! Она совсем забыла.

День распластыривания — он еще две недели назад говорил.

Мгновение спустя грязный пластырь повисает на колючем кусте.

А лошадь уже далеко. И Туа-Туа с ней вместе. Ее трясет и трясет. Все слова и мысли застряли в горле. Миккель чувствует ее дыхание над ухом:

— Ис…исчезли, Мик…кель!..

И он докладывает отцу:

— Исчезли, говорит. Бородавки!

— Еще бы! От ляписа-то, — отзывается отец, держа повод двумя пальцами. — Скажи ей, чтобы держалась. И не такие с коня падали.

Они уже виехали из деревни и свернули на Бранте Клев.

— Все семь! — шепчет Туа-Туа.

— А ну, веселей скачи, Белая Чайка! — кричит Петрус Миккельсон и хлопает лошадь по шее. — Небось по своей земле бежишь! Чувствуешь? Застолбили гору Петру с Миккельсон и сын!

— Ни одной не осталось!.. — шепчет Туа-Туа.

Эмиль-башмачник, одинокий житель Брантеклевского леса, опять сидит на крыльце. Правда, в кустах лежит ружье.

А вон опять белая лошадь мчится как ветер! Эмиль выпускает молоток и заслоняет рукой глаза от солнца.

«Есть у них совесть? Сразу трое верхом на бедняге», думает Эмиль. Он не знает, что это цирковая лошадь, что она, если надо, может задом наперед скакать.

Позади сидит Туа-Туа Эсберг и поет, высоко подняв правую руку.

Озеро блестит на солнце, как стекло. Водяной не показывается.

Глава двадцать девятая Петрус Миккельсон обзаводится новой подушкой, а Миккель Миккельсон засыпает над священной историей

Удивительное дело, до чего рано в этом году наступила осень!

Вереск отцвел уже в июле. В сентябре улетели ласточки, в октябре выпал первый снег.

Но разве страшен снег тому, у кого доброе жилье. Красный ларчик многое переменил.

На постоялом дворе перекрыли крышу, вставили новые стекла. Стены укрепили бревнами из своего леса. Комнату очистили от рухляди и покрасили; из подвала выгнали крыс.

И только чердак остался по-старому. Во всех углах паутина. Стоят на месте сломанные часы. Рядом — заморский сундук, в котором лежал черный камень.

Если поплевать на палец и потереть окошко, то можно увидеть дровяной сарай. Как был, так и остался, зато дальше видно конюшню и мастерскую — за три месяца поставили.

Но ведь на чердаке еще одно окошко есть. То самое, в которое Миккель Миккельсон видел, как богатый Синтор хромал вверх по горе — без шляпы и без одного сапога, когда плотник Грилле спустил его с лестницы. Это окошко смотрит на Бранте Клев.

Как же выглядит нынче гора?

Прежде всего бросается в глаза доска — огромная доска, прибитая к двум соснам. Буквы в рост человека сообщают, что здесь находится

КАМЕНОЛОМНЯ «ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН И СЫН»

Эту доску прибили первым делом.

— И вовсе никто не кичится, — говорил Миккельсон-старший. — Просто, чтобы капитаны видели, куда за камнем подходить, и чтобы люди знали, где есть гранит на продажу.

Четыре молотобойца и один пальщик работали лето и осень на Бранте Клеве. А жили они на постоялом дворе, все пятеро, — там было вдоволь места.

Когда они уходили обедать или ложились вздремнуть, Боббе сторожил кувалды и бур. Но шнура он боялся, как чумы.

Двадцать шестого сентября 1892 года к каменоломне Миккельсонов подошел первый корабль. Пристань Симона Тукинга сохранилась, но с другой стороны залива построили еще одну для шхун и больших кораблей. Там тоже висела доска, правда поменьше.

И вот пришел корабль. Белый, как когда-то бриг «Три лилии». Правда, этот назывался «Белый свет», но если стоять против солнца и прищуриться, то можно вообразить, что это «Три лилии».

А зачем щуриться — корабль-то добрый! И чем плохое название — «Белый свет»? После приходило много кораблей, один за другим, но первый был все-таки особенный.

Миккель и Туа-Туа сидели на пристани и видели, как он зашел против ветра, убрал паруса и заскользил, словно лебедь, по темной воде. У Миккеля стояла под рукой банка с салом — для Боббе.

— Эх, вернулся бы Симон Тукинг, посмотрел бы вместе с нами! — сказал Миккель.

— Чего уж, утонул ведь, — ответила Туа-Туа.

Миккель взял камень и бросил в воду.

— Видишь, Туа-Туа, — сказал он, — камень на дне морском, пропал. А намазали бы салом, так Боббе его достал бы.

— Так то сало, — ответила Туа-Туа.