Бриллианты безымянной реки

Увидев прямо перед собой фиалковые пронзительно ясные глаза старухи, я наконец-то осознал до конца, печенью и прочим своим непутёвым ливером, что ловушка, расставленная мне Архиереевым и Цейхмистером при участии моей собственной алчности, захлопнулась. Птичка пропала.

* * *

Старуха удалилась в сопровождении своих собак, оставив мою усталую голову в распоряжении тяжёлых дум. Закончив с палаткой, я набрал на пепелище Душильского несколько гнилых досок и развёл костёр. Дело оставалось за водой, которую я думал набрать в реке. Время близилось к полуночи. Дым от моего костра уходил вертикально в розовеющее небо. А на западном горизонте разгорелся пожар куда более яркий, чем мой костёр.

Кто бывал на Севере, тот знает, как бесконечно прекрасен северный закат. Кажется, что нежное розовое сияние будет длиться вечно. Но он радует лишь до рассвета, после чего выцветает, превращает в душный, заполненный гудением гнуса день.

Таковы северные летние ночи – под небом светло, как днём. Прекрасно видно каждую травинку, каждую ямочку и кочку. Я уже достал из рюкзака пару пустых пластиковых бутылок и собрался отправиться к реке по воду, когда на треск и дым моего костра следом за своими собаками пришла их хозяйка, на этот раз в сопровождении мужа. «Отшельники» явились с полными руками различной снеди, которую не потребовалось даже разогревать. Меня будто бы ждали, будто б специально готовились к приёму «дорогого гостя».

Потом был высокий костёр и травяной чай, завариваемый почему-то в широком пятилитровом казане. К чаю прилагались различные хорошо приготовленные закуски. Не только мясо и рыба, но и вкуснейшая каша с ярко выраженным сливочным вкусом и сами сливки, и сливочное масло в капельках испарины. За едой нам прислуживала немолодая русская женщина, которую супруги называли то «дочкой», то «Изольдой». Алкоголь не предлагали. Однако от непривычной и обильный пищи я скоро сделался словно пьяный. Под чай велись разговоры. Хозяева ни о чём не спрашивали меня, лишь разглагольствовали сами. При этом хозяйка всё время бросала на тлеющие угли костра пучки какой-то пахучей травы. Время от времени она принималась танцевать, двигаясь с поразительным для её возраста изяществом под серебристый перезвон спрятанных где-то на её теле бубенчиков. В перерывах между едой и танцами, хозяйка рассказывала своему мужу истории из жизни каких-то щитолицых, о племенах Ворона и Сокола, непрестанно воевавших друг с другом. Насколько я понял хронологию этих притч, события, описываемые в них, имели отношение к культуре каменного века, в которой жило население Якутии до прихода русских казаков. Эти притчи имели, конечно, какой-то потаённый смысл. «Сказка – ложь, да в ней намёк» – так трактовал двести лет назад русский гений. Но я-то не гений и намёков старой хатун не понял.

Я пытался расспросить эвенков о медведе, или дедушке, как они его назвали, но оба супруга и их старая прислуга избегали прямых ответов. Говорили примерно то же, что и водитель уазика: в Западной Якутии лесные пожары и медведи перебежали в Оймяконский улус, где пока пожаров нет. Сами хозяева от пожара береглись, и перед отходом ко сну старая Изольда принесла с реки ведро воды, которое опорожнила на тлеющие угли.

Спать улеглись во втором часу белой северной ночи. Утомлённый долгой дорогой и обильной едой, я проспал мёртвым сном едва ли не до полудня. При свете дня, ещё более яркого, чем минувшая ночь, все давишние тревоги показались мне пустыми. Я ощутил прилив сил и тут же схватился за лопату. К шести часам вечера я вырыл яму размером с могилу. К восьми часам явились супруги-эвенки с Изольдой все трое основательно нагруженные разнообразной снедью. Трапеза с танцами и рассказами повторилась.

К конце третьего дня моего пребывания на территории Эльгинский, могила превратилась в глубокую траншею. При этом я доковырялся до слоя твёрдого, как гранит, льда, но более ничего не нашёл. Половину третьего дня старый эвенк провёл на бруствере траншеи, наблюдая за моей работой. К концу дня он сменил позу и закурил свою длинную, похожую на дамскую, костяную трубочку. Я продолжал копать, уже не надеясь ни на что. Эвенк Аан дархан тойон, или как его там, хотя бы не задал вопросов, и я благодарил за это провидение.

– Ты не сделал главного, и оттого удача от тебя отвернулась, – проговорил он, когда трубка его погасла.

Я остановился, отложил в сторону лопату. Я очень устал. Мне не хотелось слушать очередные истории из жизни щитолицых или об убийственных стычках между первобытными племенами, обитавшими в этих краях в доисторическую эпоху.

– Что же я ещё не сделал? Сорок два года! Сорок два!!!

Я опустился на корточки, на дно вырытой мною траншеи. Испещрённая ледяными прожилками земляная стена холодила мне спину. Отчаяние, взрощенное на питательной среде запредельной усталости, снедало меня. А эвенк – как, бишь, его там? – смотрел на меня сверху вниз.