Бриллианты и булыжники

На творческом пути писателя, избравшего жанр исторического романа, стоит множество рифов. Ему более, чем кому-либо из пишущей братии, угрожает отклонение в тенденциозный субъективизм, фальшь сусальности и елейности; или, наоборот, чрезмерное сгущение темных тонов. Он накрепко связан канвою исторического факта, и самое трудное в том, что он обязан переключить себя в описываемую им эпоху, оставаясь вместе с тем самим собою, человеком своего времени.

Немногие, избравшие исторический жанр, смогли миновать эти и многие другие рифы. Среди них в русской литературе мы видим М. Алданова.

Мы, «новые», вырвавшись из тисков советского социального заказа, жадно набрасываемся на литературу русского Зарубежья. Как мыслили, как жили и как творили те, кому удалось провести эти десятилетия в атмосфере свободного творчества? Куда устремилась их мысль?

Что удалось им раскрыть, разгадать, познать, рассказать?

Но, увы, наши поиски редко бывают успешны. Перепевы ушедшего, тоска об утраченном, порою подлинно трагический вопль вконец измученного человека, порою злобный, но неверный шарж той драмы, которой мы были невольными участниками… отблески огромной великой культуры, но только отражающие ее отблески, не дающие своего собственного света. Этот свой свет излучают произведения М. Алданова. У него всё свое, и трудно сравнить его с кем-либо из предшественников по избранному им пути. Среди общих для наших зарубежных писателей тонов обиженности революцией, звучащих по-разному, но в унисон, только в его голосе нет этой обиды. Он не жалуется, но холодно, эпически спокойно судит революцию и осуждает ее без гнева и негодования, но и без права на помилование.

В своей последней двухтомной повести «Истоки»[111] он развертывает перед читателем подлинное, «большое полотно». Избранная автором эпоха конец царствования Александра Второго – рассечена им вдоль и поперек в пределах не одной лишь России. В, казалось бы, отдельных разобщенных эпизодах он скупо на краски, но четко и ясно набрасывает ряд портретов исторических лиц той эпохи, не только русских – самого Царя-Освободителя, его помощников, его убийц, Бакунина, Достоевского и др., но и иностранцев – Маркса, Биконсфильда, Гладстона, Бисмарка, Шлиффена… Из этой огромной галереи никто не притянут за уши к фабуле. Все персонажи тесно связаны с главным действующим лицом – эпохой. В повести М. Алданова она не фон для развития на нем фабулы, но стержень действия, выраженного всей совокупностью показанных автором персонажей и портретов.

Фоном большого полотна М. Алданова является русская интеллигенция 70-х-80-х годов, показанная автором во всех ее видах и разновидностях от консервативной бюрократии до смыкающегося с революцией радикализма. В каждом из этих портретов М. Алданов тонкими, но уверенными штрихами вырисовывает не только форму мышления данного типа, но и психологическую основу этой формы. Чувство меры, свобода от предвзятости и тенденциозности, сопутствующие этим рисункам, говорят о тонком художественном чутье автора и его высоком мастерстве.

Крестьяне и рабочие в повести полностью отсутствуют. Автор прав: в «истоках» русской революции эти социальные слои не принимали никакого участия. Единственным персонажем из среды пролетариата показан лишь случайно и искусственно втянутой в терроризм Халтурин, но и в этой единственной сцене автор смог вскрыть сложный клубок психологических противоречий в душе этого убийцы, решившегося на преступление, подготовляющего его, но одновременно берущего вещицу из кабинета царя «на память» о подавляющей его своим величием жертве, в глубинах души… любимой им.

На этом фоне, прочно скреплены с ним, столько же широко и ярко показанные М. Алдановым основные типы первых русских «неточных» революционеров. Читатель видит и романтиков революции, и ее истерических фанатиков, «спортсменов» революции и ее практических «хозяев»… Желябов, Перовская, Михайлов, Гартман… все они, как и их антиподы, показаны автором не как ходульные, оперные злодеи, жертвы и герои, но прежде всего, как живые, повседневно видимые нами люди. Этот подход к историческим лицам изнутри, со стороны их личного, а не общественного бытия насыщает повесть М. Алданова глубоким, подлинным драматизмом. В некоторых сценах, как, например, в сцене убийства Царя-Освободителя и предшествующих ей сценах подготовки преступления этот драматизм возрастает до высот трагедийной напряженности.

Приходится пожалеть лишь о том, что автор, надо полагать, умышленно оставил в тени столь яркую личность, как Лев Тихомиров. Ведь и она была в истоках революции, но нашла в себе силы устремиться в иное русло.