Бриллианты и булыжники

В своей второй трилогии и примыкающих к ней произведениях Мережковский тонко и умело рисует фальшивые портрета Павла Первого, Александра Первого и Николая Первого, виртуозно компонуя фактический материал и умело освещая его так, чтобы положительное ушло в глубокую тень, а отрицательное выперло на первый план. Ляпсусы сравнительно редки, но случаются и они. Во имя тенденции всё позволено. Так, например, в романе «14 декабря» в главе 4-й он пространно рассказывает о воспоминаниях Николая Первого о бабушке Екатерине Второй и уверяет, что она приучила его по-спартански спать на жестком тюфяке. Но Николай Павлович рожден в 1796 году, в год смерти Екатерины, и не мог ни быть приученным ею к спартанской традиции, ни лично ее помнить. Таких «фактов» у Мережковского порядочно, но они – мелочь; не в них дело. Подмена им исторической правды тенденциозною ложью много глубже и шире.

Мастерски оперируя светом и тенью, замалчивая направленные ко благу народа мероприятия Павла Первого, его глубокую, искреннюю религиозность и благородную рыцарственность, он ярко освещает дефекты его вполне понятной в той обстановке нервозности. В результате – трагический паяц, при взгляде на которого волосы встают дыбом. Пользуясь тем же методом, он превращает Александра Первого в заеденного рефлексией Манилова. Николая Первого он, как и все «прогрессисты», ненавидит беспредельно. На «портрете» Мережковского он и трус, и плохой актер, и позер, и фанфарон. Ненависть ослепляет самого автора «портрета» и он, тонкий стилист, не замечает дефектов собственного мастерства. Так, например, он беспрерывно повторяет одни и те же штрихи внешнего образа Николая Первого: «надутые губы», «улыбка, как у человека с больными зубами», и надоедает ими читателю.

Любовно вырисовывая своих идейных предков – декабристов, Мережковский располагает свет и тень в обратном порядке; оправдывает любовью трусливое дезертирство Трубецкого и даже документально зафиксированное предательство Рылеева превращается у него в жертвенный порыв патриота.

Документы, опубликованные советским Центрархивом, исследования декабризма коммунистами профессором Гернетом и М. Н. Нечкиной трудно обвинить в стремлении очернить участников этого бунта, но в их свете тенденциозность Мережковского проступает еще ярче. «Пророк» своего поколения верен основной традиции российского «прогрессизма»: правда ему не дорога.

Но есть один аспект, в котором Д. Мережковский может быть назван пророком без кавычек. Не словом своим, но направленностью всего своего многогранного творчества, его зигзагами и метаниями, своей личной жизнью и смертью он предсказал бесславную гибель своего поколения. Не так же ли метался, фабрикуя божков, Бердяев? Не в той же ли страшной пустоте растворились огромные таланты Куприна, Блока, Белого и всей плеяды «серебряного века»? Не столь же ли бесславно сходит теперь, на наших глазах в убогую могилу бездомного бродяги так недавно еще гордая и надменная русская «прогрессивная» общественная мысль в лице последних «февралистов»? Избранная ее носителями чужестранная мать оказалась черствой и злобной мачехой, но горькой отравой растеклось по их жилам ее молоко и путь к матери родной им пресечен… Марево тенденции затмило тропу правды.

«Наша страна», Буэнос-Айрес, № 110,

23 февраля 1952 года. С. 3–4

Перемещенный черт

Мы встретились с ним в одном из офисов управления ИРО. Он сидел, сгорбившись, поджав под лавку тоненькие ревматические ножки. Выцветшие старческие глазки слезились, едва заметные бугорки на облысевшем лбу указывали место, где были рога.

Как водится, разговорились, и он, шамкая беззубым ртом, поведал мне свою печальную историю.