Бродячая Русь Христа ради

Между тем опять все примолкло. Монастырский колокол ударил к «Достойно». Снова забродили шаги взад и вперед. Стали в чашечки постукивать время от времени новые деньги, стали почаще просовывать в руку мягкое из съестного и печеного.

А там и команда:

- Запевайте-ко, старцы! Не торопитесь только!

Во славном было во граде во Риме,
При царе было при Онуре,
Жил себе славен Ефимьян князь.
Не было у князя от роду:
Не было ни сына, ни дочери.
Взмолится князь Ефимьянин,
Взмолится Господу со слезами:
«Господи, Творец милосердный!
Взозри Ты на наше на моленье,
Создай, Господь, единое нам детище,
Создай, Господь, сына либо дочи!
При младости - князю на потеху,
При старости - князю на замену,
При смерти - души на поминанье!»

Потянулись стих за стихом из любимого старческого и народного сказания про Алексея, Божьего человека: как он «на возрости скоро к Писанию научился, как прибирали ему обручную княгиню и они Божий закон принимали. Да Алексей, сидя за свадебной трапезой, хлеба и соли не вкушает, медвяна питья не спивает, а уливается горючими слезами».

Обедня уже отошла, когда старцы успели пропеть о том, как Божий человек ушел из родительского дома в Ефес-град: «приходил ко соборные церкви, становился у церкви во паперти, по правую сторону притвору» - и как его искали посланные отцом, нашли и не узнали: «Нишшой каликой называли, милостыню ему подавали, Олексея-света поминали, а он у них принимает, по нищей по братии разделяет, Господа Бога прославляет».

Останавливались проходящие и прислушивались к стихам о том, как Алексей 17 лет Господу молился и услышал глас Божией Матери, повелевшей ему идти в дом родителей, и о том, как он домой возвратился, встал на паперти Божьей церкви, где отец его не узнал и подал милостыню как убогому незнаемому человеку. Как, наконец, родитель велел его, нищего, взять в палату, приказал «накормить его хлебом-солью, построил убогому келью, нищего-убогого сберегати».

Которую князь еству воскушает,
Тою ко убогому отсылает, —

ведут старцы разбитыми, дрожащими и шепелявыми голосами.

Один только тоскливый скрип слышен, да еще Матвей возносил надо всеми свой густой и сильный голос и очень истово, ясно и для всех слышно и вразумительно отчеканивал:

Да злы были у князя рабы ево:
Ничего к нему ествы не доносили,
Блюдья-посуду обмывали,
Помои на келью возливали.

- Ой, батюшки, слепцы праведные! - воздыхала старушка и клала из-за пазухи колобок и яичко.

Уже густая стена обступила кружок слепых, когда они кончали последние стихи человека Божья:

С радостию Олексий нужду принимает,
Сам Господа Бога прославляет.
Трудился он, Господу молился
Тридцать лет да все и четыре.

Толпа слушателей была уже так велика, что шаловливым мальчишкам доводилось втискиваться головами и плечами и получать за то сверху нахлобучки.

До того народ был прислушлив, что не терпел никаких посторонних звуков и на замечания молодого парня с гармоникой, что «эти-де хлеще поют, чем те, которые сидят у колокольны», отвечал ворчливым гулом.

Кто ни подошел к кругу старцев, тот и остался тут неподвижным.

Такая же бессменная, но нарастающая толпа окружила и тех слепцов, которые пели у колокольни, и другой круг слепых и калек, поместившихся за святыми воротами у колодчика, ископанного руками святого угодника.

- Умиление! - замечал сдержанным голосом седой человек после тяжелого протяжного вздоха.

- Умудрил Господь старцев! - вторил ему другой растроганный голос, когда кончали слепцы один стихарь и немедленно заводили другой; некогда было и деньги нащупывать, и думать о мирском и постороннем.

Надо было от слов не отставать и за другими тянуться.

Праведное сонце
В раю просветилося, —

заводил Матвей трескучим басом любимую песню калек «Про падение Адама» и плач его о прекрасном рае.

Расплачется Адам,
Перед раем стоячи:
«Ай, раю мой, раю,
Прекрасный мой раю!» —

вторили ему всякие голоса товарищей-калек в то время, когда издали доносилось про Лазаря, а на другом конце монастырского двора заводили «Человека Божья».