Бродяга. Побег

Я, конечно, догадывался, что эти ничтожества приготовили мне какой-то «приятный сюрприз», но дорожил секундами раскрепощенности, прекрасно зная из опыта прошлых лет, что такие мгновения передышек порой бывают не так часты, как хотелось бы, и вновь не ошибся. Не успел я даже слегка размять руки и плечи, как пинок молодого мусоренка напомнил мне о том, чтобы я поднимался.

— Тур, гиждыллах, — с брезгливостью и пренебрежением проскулил он.

Так, наверное, путник, увидев перед собой на дороге что-то интересное, пытается разглядеть эту вещь, перевернув ее концом ботинка, а убедившись в том, что она всего лишь грязный дорожный камень, пинает его куда подальше. Я потихоньку и не торопясь, опять же кряхтя, охая и ахая, но так, чтобы вновь не заработать удар чем-нибудь и при этом выиграть немного времени для еще большей передышки, поднялся на ноги.

С того самого момента, когда меня ввели в этот кабинет, я еще самостоятельно не стоял на ногах, и сейчас, встав на них, мне показалось, что эти ноги вовсе не мои. Будто кости в них заменили ватой. Пока молодой легавый занимался моей персоной, старый вышел из кабинета, и, когда я уже стоял несколько минут на ногах, он вошел и гаркнул молодому, чтобы тот меня выводил. Мы потихоньку вышли из кабинета, прошли по коридору и, свернув резко направо, вышли на улицу.

Глава 7 «Чем дальше в лес, тем толще партизаны»

Первое, что я заметил: было уже темно. Возле крыльца этого здания, точнее, где-то на его крыше, горел большой прожектор, освещая все вокруг.

На улице стояла толпа народу, человек 20–30, молча глядя на то, как я не торопясь спускаюсь по ступенькам широкой лестницы крыльца. Меня уже сопровождали четверо легавых — двое из свиты дагестанских мусоров, неизвестно откуда появившихся, и молодой мусоренок с моим палачом. Я думал, что толпа — это люди из числа простых любопытных сельских зевак, пришедших поглазеть, но не успел еще наш эскорт поравняться с ними, как они с диким, нечеловеческим ревом и причитаниями бросились на меня гуртом, словно стая изголодавшихся шакалов.

В воровской среде этот метод наказания преступников называется «самосуд», я был, конечно, с ним знаком не понаслышке и, когда попадал под него, всегда знал — за что, но в тот момент, когда эта толпа буквально рвала меня на части, мне было абсолютно не понять, за что же меня эти люди терзают и бьют, как лютого врага. Что мог я им сделать, впервые в жизни оказавшись на этой злосчастной станции? С кем они меня путают?

Когда мусора буквально вырвали меня из лап этой разъяренной своры сельского мужичья, женщин, стариков и даже детей, я лежал окровавленный, в лохмотьях на земле и только теперь понял всю сложность обстоятельств, в которых я ненароком оказался.

Я был в сознании, но не мог даже пошевелиться, тело мое было сплошным кровавым месивом. И это еще при том, что я в процессе экзекуции успел сжаться в клубок, защитив при этом важные органы тела от ударов. Да что и говорить, досталось мне тогда по полной программе. Мусора буквально внесли меня в какую-то легковую машину и повезли в неизвестном направлении. Уже в машине я впал в какое-то забытье и даже не помню, как мы добрались до КПЗ.

Здесь нас уже, видно, ждали, потому что меня безо всяких шмонов (хотя шмонать-то было уже нечего — на мне остались одни лохмотья) водворили в камеру-одиночку. Как положили меня легавые на нары, так я и провалился куда-то в небытие.

Я точно помню, что мне тогда снилась мать, я запомнил даже ее слова: «Крепись, родной, я всегда буду с тобой и Бог не оставит тебя!»

Сколько времени я провел в забытьи, не знаю, но, очнувшись, весь мокрый от пота, лежа на нарах и глядя в грязный потолок той одиночной камеры, я пытался во всех деталях вспомнить то ли сон, то ли видение, в котором я слышал слова своей матери. Даже с того света мать пришла ко мне, чтобы поддержать в тяжелую минуту жизни! Как она любила меня при жизни, так продолжала любить и после смерти… И слова эти не бред старого грешника, нет, смею уверить в этом любого скептика. Теперь я уже точно знал, поняв это каким-то внутренним чутьем, что эти и дальнейшие муки, которые мне придется пережить, Всевышний посылает мне в искупление грехов моих за все то зло, что я причинил когда-то людям. Но я уже был готов к чему угодно, передо мной стояла мать, и я слышал ее слова, а этого было более чем достаточно.

В этой связи мне хотелось бы особо подчеркнуть одну немаловажную особенность человеческой натуры, которая порой мешает людям сделать правильный выбор в жизни. Будто дьявол не хочет расстаться со своими трофеями.