Бродяга. Побег

Эта женщина-врач заслуживает того, чтобы я уделил ей хоть несколько строк в своей книге. Во-первых, за все мои двадцать с чем-то лет, проведенных в тюрьмах и лагерях, я не встречал такого человека. Именно человека, ибо назвать ее мусором или лепилой не поворачивается язык. Это была ладная и красивая на восточный манер женщина. Красивые ноги подчеркивали ее статность, а кучерявые волосы, черные, как вороново крыло, и миндалевидные глаза придавали ее облику какую-то загадочность. Еврейка по национальности. Врачом она была от Бога. Ей было абсолютно безразлично, кто лежит в данный момент на ее операционном столе — заключенный или вольный человек, она делала для них все возможное и невозможное. Я затрудняюсь сказать, что ее удерживало в этом Богом и людьми проклятом месте, где она проработала в должности врача около 15 лет. Скорей всего, из-за практики — она у нее была огромная. За многие километры, иногда и по непроходимым таежным дорогам, ехали к ней люди за врачебной помощью, а иногда и за простым советом. Порой зная, что в лагерной больнице кто-то крайне нуждается в ее экстренной помощи, она иногда в одной ночной рубашке бежала из дому в санчасть, забыв обо всем, кроме одного — как спасти человека. Многих она спасла, проведя уникальные по сложности операции, и я уверен, что многие из бывших каторжан, да и не только каторжан, вспоминают ее с теплом, уважением и благодарной любовью.

Что касается Артура, то он уже поправлялся, но самостоятельно передвигаться после операции еще не мог. Хоть он чуть было и не лишился ноги, но голова его, слава Богу, была на месте. Мусорам он сказал: «Пока не увижу показания Зугумова, ни писать, ни говорить ничего не буду, хоть режьте меня на части». У нас, на всякий случай, был свой маяк, разработанный еще в лагере в Дачном поселке, в Орджоникидзе, так что Артур мог выявить любой поддельный почерк мгновенно.

Почти все это рассказал мне полковник, даже вслух предположил, что у нас есть свой «цинк» какой-то. Он был умным кумом и порядочным человеком настолько, насколько можно было быть порядочным в его шкуре. Наблюдая за ним, за манерой его разговора, за мимикой, движениями, я все больше проникался к нему уважением, но выражалось оно у меня лишь в душе, все же по жизни мы оставались врагами. Но если быть до конца откровенным, то врагом я его уже не считал — по большому счету, конечно. Но все же решил положиться на время, как всегда делаю в случае каких-либо сомнений.

Показания свои я написал собственноручно, и полковник позволил мне даже черкнуть короткую малявку Артуру. Забегая вперед, скажу, что она дошла по назначению. В день моего последнего допроса, а он, можно сказать, был первым и последним, мы проговорили с Барановым почти до вечерней поверки. Многое из сказанного им тогда мне пригодилось в дальнейшей жизни, на многое он мне открыл глаза, но никогда и никому я не говорил об этом. Да и сейчас, думаю, не стоит, потому что понять меня будет нелегко, а если говорить точнее, то, по большому счету, меня поймут единицы, а эти единицы — старые каторжане и, как ни странно, старые гулаговские рыси — менты.

Глава 12 Встреча с Артуром и этап на Весляну

Со времени последнего допроса прошло около недели, когда однажды после вечерней поверки дверь моей камеры открылась вновь и в нее, прихрамывая, вошел Артур, таща за собой чуть ли не волоком огромный кешарь. Сказать, что мы были рады встрече, — значит ничего не сказать. Мы проговорили до самого утра, а после утренней поверки, по окончании 15 суток после поимки и моего водворения в изоляторе, ДПНК зачитал нам постановления о том, что мы переводимся на следственный режим содержания, ибо против нас возбуждено уголовное дело по статье 188 УК РСФСР — побег.

После этого нас перевели в другую камеру, выдали матрацы, одеяла и подушки с несколькими простынями и наволочками. Как положено, и в нашей маленькой каморке-камере началась чисто тюремная жизнь, хотя в принципе она и не прекращалась. Через стенку с обеих сторон были камеры изоляторов, поэтому почти целый день у нас уходил на движения. От одного нужно было что-то принять, другому передать, третьему ответить на маляву и так далее.

Что касается быта, мы, естественно, жили в более привилегированных условиях, то есть на общем положении, а такое положение обязывает арестанта ко многому. Здесь не существовало таких понятий: не могу, не хочу, не получается, некогда… Было одно понятие: обязан — и этим все сказано. Друзья и земляки нас поддерживали с зоны как могли и чем могли, помимо того, что шло с общака. По лагерным меркам, мы, можно сказать, почти ни в чем не нуждались, до такой степени непритязательны были наши потребности и так высоко было чувство товарищества у всех наших близких, а близкими нашими помимо личных друзей были все бродяги этой командировки.