Бродяга. Побег

Спали мы, тесно прижавшись друг к другу, иначе бы всем места не хватило. На один час в сутки всех нас выводили на прогулку и оправку. В камере не было почти ничего лишнего, этакая спартанская обстановка, созданная гулаговским режимом. Ни матрацев, ни подушек — ничего, что могло бы хоть отдаленно напомнить о том, что люди, находящиеся здесь, обыкновенные подследственные, которые имеют право содержаться на общих основаниях. Постель нам заменяли наши личные вещи, которые валялись под нарами. Не было даже радио.

Зато у каждого имелось по нескольку колод стир. Карты были почти единственным нашим времяпрепровождением. Играли мы, естественно, без интереса, на маленькие бумажные кружочки, называемые наклейками. Они лепились на лицо в зависимости от проигранных партий. Длилась игра очень долго и требовала максимальной собранности, памяти и, конечно, ума.

Ни ложек, ни мисок, ни кружек, кроме как во время кормежки, в камеру не давали. Даже попить воды приходилось просить у ключника.

Казалось бы, как можно ужиться в таких условиях абсолютно разным по характеру и привычкам людям? Но все это не было для нас главным. Основным же критерием в нашей жизни оставалось то, что нас объединяла воровская идея. Проведя в этой камере лето и осень, я не могу припомнить, чтобы кто-нибудь из нас хотя бы просто поругался между собой, не говоря уже о чем-то более серьезном. Целый день из нашей камеры доносился смех. Никому и в голову не могло прийти переживать из-за предстоящего нового срока. Это шло вразрез с нашими понятиями.

Как-то в пору моей юности один из авторитетнейших урок того времени, Вася Бузулуцкий, спросил у меня: «Как думаешь, Заур, кого боятся воры?» Этот вопрос застал меня врасплох и привел в замешательство. Я думал целую неделю, да не один, а почти целой камерой. Дело в том, что сидели мы в грозненской тюрьме в одной хате, но ответ так и не смогли ни у кого узнать. А ответ был предельно прост и в комментариях не нуждался: дураков.

Но вернемся на пересылку. Режим содержания здесь был, если можно так выразиться, тюремным раем. За день наша кормушка открывалась самое малое 50 раз. Грели нас отовсюду, и не просто грели — арестанты делились от души чем могли. Грев шел как с общака, так и личный. Почти каждые десять дней приходил этап с Большой земли. Общак пересылки пополнялся, по сути, за их счет. Через забор с пересылкой была головная зона Весляны — 3/1, оттуда с общака мы получали основной грев. В сангороде нас тоже не забывали, я уже не говорю о ворах. Их забота о нас была постоянной, и не только в плане грева, но и с моральной точки зрения, что было для нас куда важнее…

Поистине иногда, когда мы перестаем верить в непосредственное явление и прямое откровение Бога, покровительство и помощь неба проявляются посредством дружбы, солидарности и преданности нам подобных.

Так в суете тюремного бытия проскочило лето, но оно принесло мне, наверное, самое желанное известие из всех, которые я получал когда-нибудь. Из письма жены я узнал, что 21 июня у меня родилась дочь Сабина. Это известие внесло кое-какие коррективы в мое отношение к жизни, заставило много над чем задуматься, но не более. Я не знал еще тогда, что ненависть к ментам будет всегда брать верх над привязанностью к ребенку, но подсознательно понимал это, поэтому счел своим долгом написать честно письмо своей жене, по возможности объяснив ей ситуацию, в которой я находился. В конце письма сделал маленькую приписку, разрешив ей поступать так, как она считает нужным в отношении обустройства своей дальнейшей судьбы.

Но, как бы я ни хотел выкинуть все из головы, образ моей дочери, такой, как я ее себе представлял, стоял передо мной до тех пор, пока через годы, проведенные в неволе, я не увидел ее воочию.

Гену Карандаша уже забрали на этап, а через несколько дней после этого на пересылку заехали два вора — Бичико и Толик Тарабуров (Тарабулька). Как говорится, свято место пусто не бывает. Бичико был уже в возрасте где-то около сорока. По Коми его знали как вора почти все, кому положено знать. Как и все грузины, он был очень общительным и добрым человеком.

Что касается Толика Бакинского или, как его еще называли, — Тарабульки, то о нем чуть позже будет особый рассказ, ибо с ним жизнь сводила меня по командировкам не раз. Пока скажу лишь одно: он был моим ровесником, невысокого роста, очень надменным, симпатичным молодым человеком. Таким, какими бывают почти все молодые блатняки, обремененные огромной властью в эти годы.

Естественно, наше знакомство и общение с ворами были постоянными, а раз в неделю я получал весточку из сангорода от Дипломата, после разлуки с Карандашом он тоже занемог, но потом взял себя в руки.

Глава 13 «Народный суд»