Бродяга. Путь ветра

Звезды мерцали, предвещая непогоду. Костер едва тлел. Мари, спавшая по ту сторону костра, не двигалась. Листва отбрасывала на землю едва видимые тени. А на краю поляны угадывалось нечто иное – пульсирующий сгусток холода, тьма, неестественно густая, плотная. Она медленно приближалась.

Рука сама собою вскинулась навстречу жестом запрета. Тень дрогнула, но не остановилась.

– Стой, кто бы ты ни был, – проговорил Бродяга.

– Отдай… мне… моё… – невнятно донеслось из тьмы, и отросток черной мглы потянулся в сторону, к Мари.

– Она – не твоя, – проговорил Бродяга, одним движением вскочив и шагнув наперерез, и добавил неожиданно для себя самого: – Именем Настоящего приказываю тебе уйти.

Тень отпрянула к краю поляны. Вновь рванувшись к костру, смоляной кляксой расплылась по невидимой стене и стекла в траву, растворяясь среди обычных, безвредных теней…

И послышался оттуда – сухим шепотком – ритм древнего наговора.

И тоскливый протяжный крик раздался в ответ из-за спины Бродяги – крик, в котором с каждым мгновением оставалось все меньше человеческого.

Время сгустилось, и воздух стал вязким. Медленно, как осадная башня, повернулся Ян навстречу новой опасности, понимая, что может не успеть, и что успевать, по сути, уже некуда.

Он увидел именно то, чего ожидал – изумруды безумных глаз с вертикальной щелью зрачка; белые жала клыков в изящном и жутком оскале; алый узор знака, хищной Руны Кай-Харуда – но уже не на девичьей коже, а на черном, лоснящемся мехе кошачьего тела, взметнувшегося в прыжке-полете.

Первый раз удалось уйти. Почти удалось – когти слегка задели предплечье, оставив кровавый росчерк. Боли не было – только ощущение ожога и внезапное понимание того, что плащ остался на земле. Короткое звонкое слово – и ткань, взмахнув полами, устремилась навстречу клыкастой буре черного меха.

Казалось, плащ на глазах вырос и обрел прочность и вес гефарской кольчуги. Размах его серых крыльев вобрал и угасил мощь прыжка, сбив пантеру влет.

Ян упал сверху на барахтающийся плащ, из которого уже успела вырваться лапа с растопыренными когтями-кинжалами – еле увернулся. Определил, где была голова пантеры – по закушенной ткани, которая с невиданным упорством сопротивлялась клыкам. Поймал ее, наклонился… И произнес – тихо-тихо – то самое Имя.

Плащ замер, потом неуловимо шевельнулся. Оглянувшись, вместо когтистой лапы Бродяга увидел ногу. Маленькую. Левую. С порезом на пятке.

Выдохнул. Время вновь потекло ровно.

А Яну очень живо представился Дом…

* * *

Четыре прочных стены из камня и дуба, обрезающие шум, заботы, страдание большого мира. Дверь, за которой остается, прикорнув под деревом, Дорога. Очаг, где в холодную погоду не гаснет ласковое, медово-янтарное пламя. И – ложе, пахнущее еловым лапником, можжевельником и травами, дарующее отдых, избавляющее от дурных снов, так похожих на видения, – и видений, часто напоминающих кошмары.

Дом нашел Бродягу давно, в самом начале Дороги, и с тех пор иногда давал ему приют. Ян оставался здесь на неделю, реже – на десять дней; однажды, придя больным – на дюжину. И всегда уходил дальше…

Да, еще: он всегда приходил в Дом один.

Всегда – до этого раза.

Он был не вполне уверен, что в этот раз поступает правильно.

Но в этом ли суть?

* * *

Рассвет выдался серым, напуганным. Птицы не пели; зверушки словно забыли выбраться из нор и прочих ночных убежищ – тишина стояла над поляной, задумчиво хмуря облака-брови.

Мари била крупная дрожь. Ян укутал ее плащом – тем самым, только теперь он казался пуховым, а не кольчужным… Теплее ей, правда, не стало. Глаза – темные провалы на мелово-белом лице – смотрели сквозь и мимо него, словно до сих пор видя нечто жуткое. Кожа вокруг знака казалась обожженной…

– Оставь меня здесь и уходи поскорее, – проговорила она наконец еле слышно. – Оно вернется. Может, этой ночью, может – следующей… как только зайдет солнце. Ты ему не нужен. Оно… он идет за мной.

– Как вернется – так и уйдет, – ответил Бродяга хмуро, закончив бинтовать руку. Тратить Силу на лечение явно не стоило. Так затянется. А Сила, судя по всему, скоро ему пригодится.

– Если уйдет, – уточнил он, подумав. – А я уходить не собираюсь. И бросать тебя тут – тоже.

– Ты… ты не понимаешь. Он был одним из восьмерых наставников Шессергарда. Высшим был…

Вот так. Интересно, если бы враг твой оказался просто нежитью (или просто темным Наставником) – пошли бы по спине мурашки так, как сейчас? Вспотели бы ладони – вот так, сразу?

Но страх страхом, а оставить ее – этому?

– Тем более, Мари. Не уйду я.

– Жалеешь? Не хочу я твоей жалости. Не нужна она мне, слышишь?!

Ишь как глаза засверкали… Даже румянец на щеках появился – нехороший румянец, болезненный…

«Но от этого не менее красивый», – невпопад подумалось Яну.

Сев рядом, он взял ее за плечи и чуть приподнял – глаза оказались совсем близко.

– Мари, я не уйду. И это не жалость. Это…

– Это? – эхом отозвалась она.

– Это… что-то другое. Что именно – еще не понимаю. Но я не хочу никуда уходить один. Мы пойдем вместе – скоро, – и, осторожно отпустив ее, добавил: – Дай пока ногу тебе подлечу.