В последний раз я видел свою мать именно у трейлера, в наш последний вечер в Брокен-Харборе. По случаю отъезда вся семья решила поужинать в «Уилан», а я быстро соорудил себе пару сэндвичей с ветчиной в нашей кухоньке и собирался пойти на пляж, к приятелям. В песчаных дюнах мы закопали фляжки с сидром и несколько пачек сигарет и обозначили место заначки, привязав к стеблям тростника синие целлофановые пакеты. Кто-то обещал принести гитару; родители разрешили мне гулять до полуночи. В трейлере висел аромат дезодоранта «Мускус рыси»; густой солнечный свет, падающий в окна, бил в зеркало так, что мне приходилось пригибаться и смотреться в зеркало сбоку, чтобы уложить намазанные гелем волосы в аккуратные шипы. На койке Джери лежал ее открытый и уже наполовину собранный чемодан. На Дининой постели валялись белая панамка и солнцезащитные очки. Где-то смеялись дети, а мать звала их ужинать; вдалеке играло радио — «Все, что она делает, — магия»[28]; я подпевал себе под нос новым, уже сломавшимся голосом и представлял, как Амелия откидывает волосы с лица.
Накинув джинсовую куртку, я сбежал вниз по лесенке и замер. Мать сидела на складном стульчике перед трейлером и, запрокинув голову, смотрела, как небо окрашивается в персиковые и золотые тона. Нос у нее обгорел, а пучок мягких светлых волос растрепался после целого дня на пляже, где мама нежилась на солнце, строила с Диной замки из песка, гуляла вдоль воды рука об руку с отцом. Подол ее длинной хлопковой юбки — голубой в белый цветочек — взлетал и трепетал на ветру.
Я для вида глянул на небо.
Я должен был догадаться. Но ведь в последние две недели она казалась такой счастливой. Она всегда была счастлива в Брокен-Харборе. Только в эти две недели в году я мог быть обычным парнем, мне нечего было опасаться, кроме того, что ляпну какую-нибудь глупость при парнях, у меня не было никаких тайн, кроме мыслей об Амелии, от которых я краснел в самый неподходящий момент, и мне не нужно было ни за кем следить — кроме здоровяка Дина Горри, которому она тоже нравилась. Целый год я был начеку, усердно трудился, и мне казалось, что я заслужил право расслабиться. Я совсем забыл, что Бог, мир или кто-то другой — тот, кто высекает правила в камне, — не раздает выходные за хорошее поведение.
Я присел на край другого стула и постарался не трясти коленом. Мама откинулась назад и вздохнула — удовлетворенно, мечтательно.
Ветер был теплый, бледно-лиловые волны плескались о берег, а воздух на вкус был сладко-соленым, словно карамель, и лишь тонкая дымка на закатном горизонте предупреждала, что ветер может перемениться и злобным шквалом обрушиться на нас ночью.
—
Она ничего не заметила.
Я пожал плечами: