Бронекатера Сталинграда. Волга в огне

Вместе с артиллеристами и Толей Кочетовым, лучшим музыкантом дивизиона, они бежали сквозь снежную круговерть к льдинам. Хозяйственный Ковальчук успел распорядиться, чтобы сюда принесли несколько кусков брезента, запасные шинели и телогрейки. Все это мало спасало от мороза, но отчасти прикрывало от снега.

Снаряды и мины продолжали падать, хоть и не так часто. Взорвался «Прибой». Вспышка слизнула флаг на гафеле, который развевало ветром до последней минуты. Все на минуту сняли шапки, прощаясь с кораблем.

– Устраивайтесь поудобнее, – распоряжался Ковальчук. – Нам целый день еще ждать.

Глянул на умерших от холода и потери крови нескольких раненых.

– Забирайте их шинели. Мертвым не холодно.

Люди лежали на узкой полоске обледеневшего песка. Самообладанию Егора Ковальчука можно было позавидовать. Он теребил засыпающих людей, совал мерзлые ломти хлеба. Ему помогали уцелевшие моряки из экипажа «Прибоя». Несмотря на мороз, некоторые сняли шапки и надели бескозырки.

Их осталось всего восемь, в том числе раненых и контуженных. Моряки сбились вокруг командира, держа в руках карабины. Вряд ли оружие могло им помочь в этой ситуации. Но ощущение, что они не просто группа людей, а вооруженная, готовая принять последний бой команда, поднимало дух.

Ковальчук понимал, что безделье и томительное ожидание ослабляют людей. Спать нельзя из-за мороза – час-другой, и не проснешься вообще. Он приказал троим морякам долбить в основании льдин окопы, а точнее, ямки. Сам вместе с Толей Кочетовым и корабельным коком по очереди проверял состояние раненых красноармейцев.

Почти все были тяжелые, часть без сознания или погруженные от слабости в дремоту. Поменяли повязки, кое-кому поправили шины на перебитых руках и ногах. Люди жаловались на боль и просили спирта. Мичман уже жалел, что прихватил с собой бачок.

– Спирт только для промывки ран. Выпьете – заснете. И уже не проснетесь.

Исключение сделал для умирающего от осколочных ранений боцмана и молоденького лейтенанта с простреленной головой. Лейтенант слабо улыбался, смотрел на мичмана ясными глазами, но в этой ясности уже исчезало понимание происходящего.

– Мы здесь поспим немного, затем всех увезут в госпиталь, – сам с собой разговаривал лейтенант.

Он даже зевнул, совсем по-детски, и пожаловался, что немного болит голова. Шапка на голове была разрезана по шву, чтобы не давила на повязку. Пуля немецкого снайпера пробила насквозь оба виска, но молодое сердце продолжало толкать кровь по жилам, хотя мозг умирал. Боцман, который пережил своего прежнего командира Ивана Батаева, тоже надеялся на лучшее, стараясь не думать о пробитом в двух местах легком и осколках в животе. Он терпел боль, но мысли о матери, жене и троих детях мучили его куда сильнее.

– Две дочери и сын. Ждут…

– А у меня два сына и дочь, – отвечал Ковальчук.

– Нельзя нам помирать. Ты налей мне, Егор, еще спиртика. Посплю я.

– Налью, Петрович. Как же тебе не налить, – протягивал кружку мичман. – Повязки мы тебе сменили, лежи спокойно.

– Я спокойный. У наших мужиков в семье натура такая. Все вытерпим… вот только ноги зябнут. Накрой чем-нибудь.

За спиной мичмана вдруг всхлипнул Толя Кочетов. Он жалел умирающих. Наверное, Толя был самым молодым в команде, пошел добровольцем в семнадцать лет. К нему все хорошо относились, подкармливали, любили слушать его песни. Вначале погибли ставшие ему близкими моряки «Каспийца». Теперь умирали один за другим друзья и приятели из экипажа «Прибоя».

– Чего там юнга хлюпает? – медленно проговорил боцман, разлепив глаза. – Ни к чему перед фрицами слезы лить.

– Нервы не выдерживают, – отозвался Ковальчук. – Ему ведь всего семнадцать.

– Как моей старшей дочке. Пусть держится. – Неподалеку взорвался очередной снаряд, и боцман продолжил: – Я вытяну, оклемаюсь. Но ты, Егор, возьми на всякий случай документы, фотографии. Деньги там, девяносто червонцев. Семье пригодятся. Если в госпиталь положат, вышли их жене.

Боцман закрыл глаза, силы окончательно оставили его. Он не чувствовал, что последние усилия и слова что-то стронули в легких. Из уголка рта медленно вытекала струйка крови. Моряки продолжали долбить топорами и обломком багра мерзлый песок. В ямки, глубиной полметра, по двое укладывали раненых, подстелив шинели, снятые с умерших.

– Грейте друг друга. Только не спать.

– Спиртику бы… Нога горит, сил нет.

– Кость перебита, конечно, болеть будет. А спирт нельзя, замерзнешь. Да и осталось его лишь на перевязки.

Немцы продолжали вести огонь. Не такой частый, но достаточный, чтобы один за другим погибали или получали ранения люди, прятавшиеся за льдинами. Мины разносили края льдин, осыпая людей осколками металла и острым ледяным крошевом.

Кто-то из моряков, потеряв осторожность, когда временно смолк обстрел, поднялся, разминая затекшие ноги. Пули крупнокалиберного пулемета прилетели с расстояния километра.