Бронепароходы

План он наметил себе простой. Инженер Турберн успел сообщить, что главную ценность промысла — буровые журналы — он спрятал в топке старого локомобиля. Журналы были теми документами, от которых зависело будущее «Бранобеля»; о них Вильгельм Хагелин и говорил Мамедову в Свияжске. Хамзат Хадиевич рассчитывал забрать журналы из тайника — и отправиться в Уфу. Там у него было дело, не менее важное, чем судьба компании.

— Я посоветуюсь с командованием, — ответил Раскольников. — А вы идите на рембазу. Я распоряжусь, чтобы вас поставили на довольствие, выдали бельё и одежду. Ожидайте решения Троцкого или наркомата. Я вас извещу.

Ремонтной базой флотилии, а заодно и плавучей казармой служил товарно-пассажирский пароход «Кашин». Боцман назначил Хамзату Хадиевичу место на двухъярусных нарах в общей каюте третьего класса. В иллюминатор был виден только ржавый понтон дебаркадера, в железо плескала тёмная вода.

Два дня Хамзат Хадиевич лежал на тощем матраце и думал.

Ради чего он жил — дрался, рисковал, убивал? Ради месторождений, новых машин и «Бранобеля»? Нет. Ему нравилось, когда что-то созидается. Но созидают не месторождения, не машины и не коммерческие компании. Созидают люди. Очень редкие люди. Их меньше, чем залежей нефти. Сам он, конечно, не был таким человеком, но работал как раз для таких людей — для Нобеля, Шухова, Губкина. Он, Хамзат Мамедов, не заслужил права находиться в их ряду, но ему была оказана великая милость. Как Нобель строит новый мир, как Шухов изобретает новые конструкции, как Губкин открывает новые законы, он, Мамедов, тоже мог что-то создать — создать судьбу человека, который встанет вровень с Нобелем, Шуховым и Губкиным. Он мог создать судьбу Альоши!.. Вот поэтому после промысла ему надо не к Нобелю в Петроград, а в Уфу.

…Вестовой от Раскольникова явился на третий день утром.

— Пошли, — сказал он. — Комфлота вызывает.

По дороге от «Кашина» к «Межени», пробираясь по берегу среди пустых складов и деревянных эстакад, Мамедов заметил, что миноносцы на рейде дымят всеми трубами, разогревая машины; по воде долетал звон корабельных рынд. «Межень» тоже была под парами. Мамедов не придал этому значения.

На борту парохода Хамзата Хадиевича ждали два матроса с винтовками. Вестовой сразу цапнул Мамедова сзади за воротник на загривке:

— Ты арестован, Хамса. Не рыпайся — пришибём.

Мамедова увели в трюм и втолкнули в заранее приготовленную каюту.

На «Межени», на «царской яхте», имелось множество небольших кают для обслуживающего персонала — горничных и лакеев. У Хамзата Хадиевича оказалось вполне приличное помещение: койка, столик, шкафчик и даже рукомойник с медным краном. Хамзат Хадиевич подошёл к иллюминатору. «Межень» отваливала от причала. За дебаркадером разворачивался город: внизу — длинный ряд пристаней и водокачка, на взгорье — Набережная улица с тюремным замком, особняками, храмами и торговыми рядами.

Хамзат Хадиевич догадался, что в Сарапул он больше не вернётся. Страха у него не было, и удивления тоже, а сердце давила тоска.

О Мамедове долго никто не вспоминал, а потом, уже днём, пришла Ляля. Она была без охраны, и дверь за ней никто не запер. Ляля торжествовала.

— Вы оригинальный человек, Мамедов, но вашей жизнью командую я!

Хамзату Хадиевичу сделалось как-то тягостно от навязчивого стремления этой комиссарской красавицы удовлетворить своё самолюбие.

— Что проысходыт, Ларыса Мыхайловна? — устало спросил он.

— Раскольникова срочно затребовали в Нижний к командованию. Видимо, последует новое назначение. Миноносцы он уводит с собой.

— Пры чём здэс я?

— А вас приказано переправить в Москву, в Реввоенсовет.

Мамедов посмотрел в иллюминатор. «Межень» шла на полной скорости, мимо быстро скользили серые лесные берега. Мамедов понял, что его план добыть документы Турберна и уйти в Уфу бесповоротно провалился.

— Не злитесь на меня, — вдруг по-человечески улыбнулась Ляля. — Это ведь я придумала увести от ижевцев баржу с арестантами. Можно сказать, из-за вас. Вы мне очень интересны, правда, Мамедов. И мы можем подружиться.

15

Фельдшер сказал, что приближается кризис: сегодня ночью мальчик либо умрёт, либо пойдёт на поправку. И Роман остался в лазарете на ночь. В чёрное окошко за марлевой занавеской стучал дождь. На голой стене палаты висела икона, и тусклая лампада еле высвечивала скорбные глаза Богородицы. Алёша метался на койке, скинув простыни, и что-то бормотал. Роман не вслушивался. За стенкой возился истопник: то стучал поленьями и брякал чугунной дверкой голландской печи, то начинал всхрапывать, завалившись на лавку.

Страх перед судьбой, побудивший спасти Алёшу, у Романа уже иссяк. Тот приступ умственной смуты Роман объяснял себе потрясением от убийства матроса и крушением планов — естественными психическими причинами, а не каким-то иррациональным прозрением. Однако мальчика Роман не бросил.