Бронепароходы

А лётчик Свинарёв перед смертью спокойно посмотрел лейтенанту Уайту в глаза и произнёс: «Мы — вас, вы — нас. Война — позиция обоюдная». Он не подпустил врага к тому, что было в его душе. Не удостоил.

— Чушь какую-то, — холодно ответил Уайт. — И довольно сантиментов. Мне нужен господин Мамедов. Он будет арестован как агент Нобелей.

Расстрел Свинарёва будто отбил у команды все чувства, и речники никак не отозвались на арест, только Иван Диодорыч вдруг непривычно дрогнул челюстью, и Алёшка подался ближе к Мамедову. Но Мамедов шагнул вперёд, отстранив и Алёшку, и Нерехтина.

— Горэцкому прыслуживаэшь? — угрюмо бросил он лейтенанту.

Уайт поневоле положил руку на кобуру нагана.

— Нобели намерены вступить в сделку с Советами, — повторил он аргумент Романа. — А спорить я не буду. Переходите в шлюпку, Мамедов.

— Мы тебя выручим, Хамзат! — с вызовом пообещал Иван Диодорыч, хотя понятия не имел, чем можно помочь Хамзату Хадиевичу.

— Спасыбо, Ванья, — усмехнулся Мамедов и грузно повернулся к Алёшке: — А ты просты мэня, Альоша, за ту джэнчину.

Он горестно махнул рукой и пошёл к фальшборту.

За Девятовской мельницей уже широко алело зарево рассвета.

…Пока машина разогревалась, они похоронили лётчиков прямо там же, на косе. В одиннадцатом часу Иван Диодорыч приказал поднимать якорь. Из Сарапула по реке доплывал тихий и переливчатый звон церковных колоколов — забытый уже звук старой жизни, когда пароходы были мирные.

«Лёвшино» шёл в непривычном молчании: ни ругани боцмана, ни смеха матросов, ни команд капитана в трубу — только лязг рычагов и сопение котла в трюме да плеск гребных колёс в кожухах. Палило яркое майское солнце, река словно терялась в слепящем забытье горячего полдня.

Новый железнодорожный мост, перекинутый через Каму в пяти верстах ниже Сарапула, был взорван красными при отступлении. Загораживая весь фарватер, в воде лежала длинная решётчатая ферма: мучительно было видеть неестественный прогиб её сломанного позвоночника. Половодье набило в стальные конструкции всякий плавучий мусор — коряги, смытые с обрывов кусты и трухлявые доски. Журчало течение. Пройти можно было только под левым пролётом. На малом ходу «Лёвшино» осторожно пробрался мимо высокого устоя, волна плеснула на каменную стену.

Алёшка вышел на корму и устало облокотился о фальшборт, огибающий круглый кормовой подзор. Растворяясь в солнечном сиянии, «Кент» дымил за версту от «Лёвшина» — неотступный, как конвоир. Алёшка размышлял о Кате и Романе Горецком, о дяде Ване и Мамедове… Рядом незаметно пристроился Перчаткин. Он сочувственно вздыхал и косился на Алёшку.

— Чего пыхтишь тут? — раздражённо спросил Алёшка. — Без тебя тошно.

— Я знаю, Лёшенька, почему у Хамзата фарт пропал…

— Почему?

— Бывает так в картах, что всё ладно вроде бы — и хлоп: игра посыпалась… А это ты чёрта спугнул. Чёрт всегда на плече сидит. Но как задумаешься о душе своей бессмертной — он сразу в обиду, и прыг с плеча. И карта твоя бита… Словом, Хамзат добрым стал, а добрым не везёт. Мне-то ведомо.

Алёшка едва не заплакал. Он чувствовал какую-то свою вину. Он хотел что-то сделать — то ли для дяди Хамзата, то ли для себя. И отправился к Кате.

А Катя всё утро провела со Стешкой. Стешка будто тронулась умом: она лежала в каюте на койке и монотонно мотала головой из стороны в сторону, разбросав волосы, порой начинала корчиться или пыталась царапать лицо. Катя заставила её выпить водки. Она не утешала Стешку, даже ничего не говорила — просто караулила и ловила за руки. Наконец Стешка уснула. Катя ещё подождала для уверенности, укрыла Стешку одеялом и ушла к себе.

Она сидела у окна и смотрела на плывущий мимо берег: ельники, бурые откосы, песчаные отмели, займища, деревеньки с церквушками… Катя уже не казнилась за былую требовательность к Роману. Она узнала, что Роман — вор, и ей почему-то стало легче, проще, безнадёжнее. К тому же её опустошающее отчаянье не могло даже сравниться с бездонной бедой Стеши.

Алёшка плюхнулся рядом, привалился к Кате, и Катя обняла его.

— Дяде Хамзату самому плохо от того, что так с твоей тётей получилось, — негромко сказал Алёшка. — Ты не права про него, Катька. Катя не ответила.

Сверкали гладкие волны, пароход упрямо работал колёсами, тянулись мимо берега — правый крутой, левый пологий… Иван Диодорыч стоял в рубке, насквозь пронзённой ярким солнцем, и глядел вперёд. Он не слушал, какие команды лоцман Федя отдаёт штурвальному Дудкину, и не вспоминал ни о Свинарёве, ни о Стешке, ни о Хамзате: бессилие причиняло слишком тяжёлую боль. Он всегда лечил душу только этим — иди по фарватеру, и всё.

После Галановского переката Федя указал Дудкину:

— Дале вдоль правого берега, и остров обегай тоже справа.

— Рази ты домой не соскочишь? — удивился Дудкин.