Брошенные машины

— В каком смысле все?

— Я не знаю. Но почему-то мне кажется, что мы с ним были вместе в последний раз…

— Да брось ты. Не надо. Вы ещё с ним потанцуете. И не раз. Обязательно потанцуете.

— А Павлин? Он тоже улыбался?

— Да, — сказала я. — Он улыбался.

А что ещё я могла сказать?

* * *

Хендерсон пошла спать. А я осталась на кухне, одна. Сидела, смотрела на пламя свечи, которую Павлин поставил на стол. А потом, когда отсветы пламени наигрались в моих зрачках, я достала из сумки пачку фотографий.

Я их вынула из проявителя слишком рано, и они так и остались бледными и нечёткими. Над изображением плыла шумовая завеса из тихого треска. Но всё было видно.

На самом деле лучше бы я их не видела, эти снимки. Последние мгновения из чужих жизней.

На первой фотографии была старуха: лежала, скорчившись на грязном полу. Снимок сделали сверху. Зелёная кофта, жиденькие прилизанные волосы, морщинистое, потасканное лицо. По всему полу были разбросаны страницы, вырванные из какой-то книги. Пустая бутылка из-под водки. Грязные пятна на ковре, что-то похожее на лужу блевотины. Маленькое ручное зеркальце.

О Боже. Какой ужасный конец, и тем более для такой женщины, как Хендерсон. Жуткий конец, нехороший.

На второй фотографии был Павлин.

Он стоял, привалившись спиной к красной кирпичной стене, и зажимал руками живот. Его лицо искажала гримаса боли, но даже теперь он пытался держаться и не показывать, как ему больно. Сквозь пальцы сочилась кровь. На фотографии он был почти такой же, как сейчас. Немногим старше.

Я просмотрела все фотографии в пачке. Потом — ещё раз. И ещё. Я все думала про эту женщину из турагентства. Про её страшную камеру.

Тебе куда?

А ведь она и меня тоже сфотографировала сегодня. Интересно, а что получилось бы на этом снимке? Какая история была приготовлена для меня? И это падение сквозь серебристую жидкость. Что ждало меня там, внизу? И ждало ли что-то вообще?

Тебе куда?

Интересный вопрос.

Я поднесла фотографии к пламени свечи. Бумага почернела, свернулась в трубочку, осыпалась ломким пеплом. Мужчина и женщина, два подобия на сгоревшей бумаге, теперь превратившейся в чёрные хлопья, что парили в сумрачном пространстве.

* * *

Я поднялась по лестнице. На самом деле я не слишком устала, и мне не то чтобы очень хотелось спать — просто хотелось залечь в нормальную постель, на чистую простыню, укрыться мягким, тёплым одеялом и, может, ещё поработать над книгой. Но когда я проходила по длинному тёмному коридору, что вёл к моей комнате, я вдруг услышала своё имя.

— Марлин…

Кто меня звал? Может быть, наша хозяйка?

— Марлин? Это ты, милая?

Наверное, Кингсли, когда договаривался, упомянул моё имя. Да, скорее всего.

— Марлин…

Там была дверь, приоткрытая.

— Леди Ирис?

— Войди. Я хочу на тебя посмотреть.

Самая обыкновенная спальня. Обставленная безо всяких затей. Леди Ирис сидела в кресле у окна. На столике рядом с креслом горела свеча, единственная на всю комнату. На коленях у старой леди лежала закрытая книга.

— Мы думали, вы уже спите.

— Я спала, — сказала она. — А потом позвонили в дверь.

— Прошу прощения. Мы вас разбудили…

— Я не понимаю. Я же, кажется, говорила Эдварду, чтобы он не запирал дверь на ключ.

Только теперь я разглядела её как следует. Но не сумела определить её истинный возраст. Густо напудренное лицо, все в глубоких морщинах. Седые волосы, серая кожа. Волосы тоже присыпаны пудрой.

— Да, вы ему говорили. Спасибо.

Пламя свечи отражалось в линзах её очков. Два крошечных огонька, как будто захваченных в толще стекла. Я не видела её глаз.

— Как все сегодня прошло? Удачно? — спросила она.

— Как всё прошло? Да, наверное, удачно.

— Ты взяла, что хотела?

— Взяла.

— Мистер Кингсли будет доволен.

Она отвернулась к окну. Я тоже выглянула на улицу. Проблески света вдали, россыпи городских огней. Но здесь, в новом городе, было темно. Единственный свет в темноте — недремлющий пристальный глаз.

— Кошмарное место, — сказала леди Ирис. — Я здесь как в ловушке.

— А вы давно знаете мистера Кингсли?

— Когда-то у нас был роман.

Я обернулась к ней:

— Правда?

— Конечно, тогда я была моложе; а мистер Кингсли — ещё моложе.

Я попыталась представить себе молодую леди Ирис. Может, когда-то она была настоящей красавицей, но теперь от былой красоты не осталось и следа.

— Ты садись, не стой.

В комнате не было других кресел, только кровать. Мне было как-то неловко садиться задницей на чужую постель, и я присела на самый краешек. На отвёрнутом уголке простыни было вышито имя, крошечными золотыми буквами.

Ирис Уайт…

Белый ирис…

Старая женщина не повернулась ко мне. Она продолжала смотреть в окно.

— Мистер Кингсли — замечательный человек, очень хороший и добрый. В глубине души, — сказала она. — Он просто не знает, где у него душа.

— Да, наверное.

Больше она ничего не сказала, и я уже было решила, что она снова заснула. С того места, где я сидела, мне не было видно её лица — только затылок, серебристые волосы.

— Я, наверное, пойду.

Леди Ирис с шумом втянула в себя воздух и сказала:

— Подай мне, пожалуйста, ящик.

— Какой ящик?

— Там, под кроватью.