Брошенные машины

Я нечасто думаю об отце, а когда всё-таки думаю, то не как о человеке, а как об отсутствии человека. Неизвестный объект, смутный силуэт в тумане. Он ушёл, когда я была совсем маленькой. Я его совершенно не помню: его лицо, его жесты. Помню, что он читал мне сказки перед сном. И больше ничего. Я не знаю, почему он ушёл. Однажды ночью меня разбудил непонятный шум. Я выглянула в окно и увидела, как к нашему дому подъезжает машина. Я не знаю, кто был за рулём, я не смогла разглядеть водителя, но там, внизу, был мой отец, и он что-то сказал водителю, а потом сел в машину. Они уехали вместе. Раньше я думала, что это я виновата; что я нечаянно сделала что-то такое, что заставило папу уйти.

Мой отец, человек без лица. Смутный силуэт во мраке. Сейчас он не спит, я не могу представить его спящим. В моих мыслях отец всегда только уходит. Повернувшись ко мне спиной, он уходит прочь, насовсем, и каждый раз он как будто окутан тенью. Где-то в доме пробили часы. Бой часов расцветает в пространстве бутонами звука, которые не схватишь и не измеришь. Воздух смыкается, вбирая в себя звук.

Завтра, если получится, я позвоню Кингсли; скажу, что я возвращаюсь.

Леди Ирис шевельнулась во сне и снова затихла. Слышно чьё-то дыхание. Тихое-тихое. Наверное, это моё дыхание. Может быть, это я дышу, я одна — в этой ночи, что подступает со всех сторон.

* * *

Я достала фотографию Анджелы.

На снимке мы с ней вдвоём. Анджеле тогда было семь. Я хорошо помню мгновение, когда нас засняли. Дочка стоит на переднем плане, смотрит прямо в камеру, слегка наклонив голову. Она не улыбается, но кажется, что сейчас улыбнётся. Короткая стрижка под мальчика, чистые глазёнки. Один — синий, другой — карий. Прямой и бесхитростный детский взгляд. Я — чуть подальше. Сижу на траве, смотрю в сторону. Разгар лета, тени на лужайке, кошка свернулась клубочком в высокой траве. Все до мельчайших деталей. По памяти. Потому что сейчас я смотрю на снимок и вижу только туманную дымку. Фигуры исчезли. Они потерялись. Солнце включили на полную мощность.

Моя девочка, моя радость.

Что мне делать? Время идёт, дни проходят. Столько всего потерялось уже безвозвратно, а дни проходят, время идёт, и с каждым прожитым днём я все дальше и дальше от того мгновения, когда я могла бы тебя спасти. И шум, отнявший тебя у меня; даже теперь он не отпускает. Он выжигает твои следы…

Мне нужно заснуть.

* * *

Ты в своей барокамере, в чёрной воде. Тебя кормят через капельницу, ты уже ничего не увидишь и не услышишь. Тебя оградили от мира звуков и зрительных образов. Теперь твой язык никогда не почувствует вкуса. К тебе не пробьётся ни один запах. Я уже и не помню, когда я в последний раз прикасалась к тебе, к твоей коже. Потому что боюсь передать информационный сигнал, который окажется слишком болезненным. Невыносимым.

Колыбель.

Такой была твоя жизнь в самом конце. Под контролем сложной системы жизнеобеспечения. Такая хрупкая. Состояние стабильное. Жизнь, которую я теперь вижу во сне в образе данных, выведенных на экранах.

Мерцающие огоньки в темноте.

И больше ничего.

В глухой изоляции. Даже от любви, самого болезненного из сигналов.

* * *

Я не знаю. Что-то случилось. Только я мало что помню. Кажется, я просыпалась под утро. Да, наверное. В комнате кто-то был. Было очень темно, свечи уже догорели, и поэтому я не могла ничего разглядеть. Но я знала, что это слуга, который нас встретил сегодня вечером. Эдвард. Он стоял рядом с креслом. Головы леди Ирис не было видно. Должно быть, она сползла в кресле, во сне. Он обернулся и посмотрел на меня, Эдвард.

— Что вы тут делаете? — спросила я.

— Выполняю свои обязанности, — сказал он. И больше я ничего не помню.

* * *

Утром, когда я проснулась, леди Ирис не было в комнате. Слуга тоже куда-то делся. Теперь в доме хозяйничали только кошки. Они уже не скрывались, как прежде. Их было так много, что и не сосчитать. И все разных цветов.

Я обыскала весь дом, но телефона так и не нашла.

Запах талька указал мне дорогу обратно, в коридор на втором этаже. Кресло, окно, постель, где я спала, — всё было присыпано пудрой. Меня знобило. Деревянный ящик лежал на полу рядом с креслом. Письма и другие бумаги вывалились наружу.

Два шприца. С «Просветом».

Я решила взять их себе. Когда я наклонилась, я увидела книгу. Под креслом. Томик английской поэзии. Под названием книги были какие-то чёрные точки, в определённом порядке. Шифр. Тайный язык. Я открыла книжку наугад. Прошлась пальцами по одному стихотворению. Всего несколько строк. Жёсткие выступы на плотной бумаге.

Азбука Брайля.

2

Мы вышли из дома, и оказалось, что Тапело ждёт нас на улице. Она стояла, прислонившись к машине. Такая же чистенькая и аккуратная, как всегда. Шарфик на шее, сумка через плечо. Волосы все так же собраны в узел.

— Как-то вы поздно встаёте, — сказала она. — Нам по пути?

— Нет, — отрезала Хендерсон.

— А вам куда?

— В прямо противоположную сторону.

— Ага, мне тоже туда.

— Что вообще за дела? Откуда она узнала, где мы остановились?

— А я доктор? — сказал Павлин.