Брошенные машины

Я наклонилась и заглянула под кровать. Там стоял фарфоровый ночной горшок, а рядом с ним — маленькая деревянная коробка. Из темноты выглянули два сверкающих глаза.

— Ой.

— Что там, милая?

— Нет, ничего. Я…

Зелёные глаза. Это была просто кошка. Чёрная кошка. Сидела там, под кроватью, и таращилась на меня.

— Видишь там ящик?

— Да.

Я достала его из-под кровати. Самый обыкновенный ящик, без крышки, без каких-либо украшений. Внутри были бумаги и письма. И два пластмассовых шприца в запаянных пластиковых упаковках с синим распахнутым глазом на этикетке. Раньше я видела препарат в жидкой форме только в больнице, когда приходила к Анджеле. Мне вдруг вспомнилось, очень живо, как ей кололи лекарство. Самая сильная доза.

— Быстрее. Давай сюда.

Я подошла к леди Ирис и поставила ящик ей на колени, прямо на книгу.

— Сейчас я тебе покажу.

Она смотрела прямо перед собой, но её пальцы проворно перебирали бумаги в ящике. Она достала несколько фотографий.

— У тебя есть дети?

Вопрос оказался таким неожиданным, что я поначалу просто растерялась.

— Есть?

— Да. Один ребёнок.

И больше я ничего не сказала. Не смогла ничего сказать.

— А вот мои дети.

Я взяла у неё фотографии. Уровень шума над этими снимками был очень высоким; чтобы что-то увидеть, на них надо было смотреть под строго определённым углом и на определённом же расстоянии. На первом снимке, раскрашенном от руки, был сад при загородном доме. На втором — велосипед, прислонённый к стене. На третьем… это была даже не фотография, а открытка с репродукцией какой-то картины: ваза с фруктами, курительная трубка, французская газета. На последнем, четвёртом снимке была собака. Чёрная собака, лежащая на коврике.

— Они красивые, правда?

Я посмотрела на леди Ирис. Её глаз по-прежнему не было видно за отражением пламени.

— Да, очень красивые дети.

— И зачем ты мне врёшь?

— Я…

— Ах, если бы мир снова стал чистым, нетронутым порчей. Но похоже, что это уже навсегда. А это, как я понимаю, тебе. — Она протянула мне конверт. — Сегодня утром пришло, курьерской почтой.

Это было письмо от Кингсли. Очередная порция денег на текущие расходы. И два листочка. На одном — подробное описание наших следующих заданий.

— И куда вы теперь?

Я назвала ей только первое место.

— На побережье, как мило. И ещё в театре. Я и сама тоже была актрисой. Конечно же. Когда-то меня называли неземным божеством лондонской сцены. Мистер Кингсли тебе не рассказывал?

— Нет, кажется, нет.

— Ну да. Он такой забывчивый.

Пока мы говорили, я успела прочесть и второй листок. Там было всего несколько строк: «Я так огорчился, узнав о смерти леди Ирис. Надеюсь, её слуга встретил вас как положено».

— Что-то случилось, Марлин?

— Что? Нет, нет. Все в порядке.

— Такой забывчивый. Ты уж прости меня, старую.

По морщинистой щеке покатилась слеза. Леди Ирис аккуратно смахнула её шёлковым носовым платком.

— Я что-то устала. Ты побудешь со мной?

— Вы хотите, чтобы я тут спала?

— Кровать в твоём полном распоряжении.

* * *

Я сходила к себе, чтобы взять вещи. Когда вернулась, старая леди уже спала, прямо в кресле. Вот она сидит: мне виден только её затылок, густо напудренные волосы. Я лежу на постели, в одежде. На шкафчике рядом с кроватью горят две свечи, я сама их зажгла. В их неверном, дрожащем свете я пишу эти строчки.

Лежу на боку и пишу.

И думаю над письмом Кингсли. Насчёт леди Ирис. Вероятно, он просто ошибся. Получил неверную информацию. И ничего удивительного: всё, что нас окружает в последнее время, — это сплошная неверная информация. Обман чувств. Смещение восприятия. Каналы между приёмником и передатчиком забиты помехами, сумраком и тенями, и с каждым днём шум все сильнее.

Забиты помехами, сумраком и тенями…

Я помню эти слова. Я их употребила в одной статье. Пару недель назад, месяц назад?

В другой жизни, будучи кем-то другим.

Интересно, а что сейчас делают Павлин с Хендерсон? Наверное, уже спят? А перед тем как заснуть, они опять занимались любовью? А может, они, как и я, до сих пор не спят и обсуждают, что они видели сегодня вечером, когда их захватила вспышка фотокамеры. Мне живо представилась та фотография… Интересно, а сам Павлин знает о том, как ему суждено умереть? И если знает, тогда что он делает с этим знанием?

И эта девочка, Тапело. Где она сейчас? Она нашла, где ей переночевать? Может быть, она познакомилась с каким-нибудь парнем, и сейчас они спят, обнявшись, в какой-нибудь затемнённой спальне, и им хорошо и тепло. Или застопила очередную машину: машину получше нашей, где пассажиры добрее нас. Или она так и осталась на улице. И как же она теперь?

И ещё Кингсли. Мне представляется, как он бродит по дому, не в силах заснуть. Один, в доме зеркал. Потому что он не завесил свои зеркала. Он однажды сказал, что закрытое зеркало — это место, где отражения умирают. И теперь, когда мир поражён болезнью, он заходит в те комнаты, где зеркала, только ночью. В темноте. Я представляю себе, как он ходит по тёмным комнатам, и его собственный призрак движется следом за ним. Неотступно, от зеркала к зеркалу.

Все эти люди, их жизни, их сны.

Мой отец…