Бросок на Прагу

Надо было бы Борисову сказать какие-то утешающие слова, но что значат слова его по сравнению с тем, что человека уже нет? Воздух, не имеющий оболочки, угасший звук. Он нагнулся, молча скребнул рукавицей по фанере.

— Ладно, — стиснутым сквозь зубы голосом проговорил военный, — того, что было, уже не вернешь. И с тех, кто был… — похлопал рукою по противогазной сумке, что-то проверяя, вздохнул. — Ладно! Жить все равно надо. И воевать надо. На подлете к Ленинграду сбили Витьку. Я в облака ушел, затерялся, а он под очередь мессера угодил. — Военный расстегнул сумку, достал большой, не менее килограмма весом будильник. Борисов видел такие — в Москве на заводе выпускают, на коленке либо на слесарном верстаке молотком выколачивают, на ногу упадет — больницы не миновать, такой агрегат любую кость раздробить может. — Солнечные часы солнечными часами, а вот — часы земные. Починить сможешь? — Военный беззвучно переместился к Борисову.

— Нет, — качнул головой Борисов, пробормотал виновато: — Я же астроном.

— Жаль, — военный вздохнул, — очень жаль. Я думал, что ты все можешь. Очень простая штука — будильник!

— Будильники не могу. Не понимаю в них ничего.

— Еще раз жаль! — Военный сунул часы в сумку, достал буханку хлеба. Дух от хлеба шел острый, вышибал слюну.

— Держи, астроном. — Военный протянул хлеб Борисову. — Гонорар за несостоявшуюся починку.

— Да вы что… зачем… не надо, — замялся Борисов, частя и съедая слова.

— Держи, держи!

— Может, действительно, не надо?

— Что же ты, астроном, ведешь себя как малый ребенок? Дают — бери, бьют — беги. Такую пословицу знаешь?

— Естественно.

— Вот и действуй согласно уставу. Прощай. — Военный сунул Борисову руку, круто развернулся и, раскачиваясь из стороны в сторону телом, оскользаясь на наледях, ушел.

Борисов, глядя ему вслед, пока военный не скрылся, и очень жалел, что не умеет чинить будильники. Думал, что военный обернется, но военный не обернулся. Борисов откусил от буханки кусок, медленно разжевал. Посмотрел на отвалы сугробов, в прорезь, где скрылся военный, чьего имени он так и не узнал.

Из блокадного Питера исчезла вся живность: кошки, собаки, птицы. Всегда на деревьях каркало, дралось, орало возмущенными голосами какое-нибудь воронье — галки, сороки, снегири, собственно вороны, разный летающий люд, воробьев же было что гороха — небо могли закрыть, а сейчас тихо, пусто, ни галок, ни воробьев, все куда-то откочевали. То ли в лесах попрятались, то ли подальше от фронтового грохота, к Уральскому хребту передвинулись, отсутствие их рождало ощущение какой-то особой пустоты, беды, горечи.

Но и полая глухая тишь тоже длилась недолго: начался обстрел. Снаряды проносились над головой Борисова, каждый имел свой звук — одни шли со всхлипами, повизгивая жалобно, другие — по-хозяйски покрякивая, третьи с ровным гудом, четвертые куражливо похохатывая, пятые с ревом — Борисов приседал, хотя знал — приседать нечего, это не его снаряды.

И куда ты подевалась, тишина? Хоть и страшная ты была, неживая, ни единого движения, а все-таки желанная: тишина есть тишина, никакие звуки боя с ней не способны сравниться… Борисову надоело приседать, он приказал себе не обращать внимания на снаряды, спокойно очистил дощечку.

Почему же все-таки нет писем от моряка? Ну хотя бы знак какой-нибудь подал, что ли! Нет, молчит он…

Весна входила в свои права робко, она все оглядывалась на зиму, останавливалась, уступала место липким мокрым метелям, потом, словно бы опомнившись, по-собачьи спешно слизывала принесенный снег, раздвигала облака, бросала на землю лучистый взгляд, затем вновь смущенно закрывала глаза, и на земле опять делалось хмуро.

Но не век же весне быть робкой, набрала силу и она, проснувшиеся деревья ожили, завстряхивали ветвями, словно кистями рук, из лесов прилетели птицы. Вернулось-таки воронье! Не обращая внимания на стрельбу и копоть пожаров, птицы начали обустраиваться, исследовать скверы, парки, обихаживать свое жилье.

Снег быстро проседал, таял, дырявился, будто старый сыр, — он был сплошь в сусличьих норах, только у деревьев, у самых комлей снег еще задерживался, оттягивал свою гибель, облепленный разным сором, сохлой травой, отшелушившейся кожурой, щепками — словно бы живой, он старался все натянуть на себя, защититься от солнца, но все равно из-под снеговых груд сочились тихие прозрачные слезы.

Люди вышли на улицы — чистить сугробы, иначе город мог заболеть — в тяжелую зиму питерцы падали и не поднимались, их засыпало, и они остались лежать в этих сугробах до весны. Тела эти сейчас надо было выбирать из снега, не выбери их — худо будет, трупы начнут разлагаться, и по питерским улицам пойдет гулять зараза.

Все, кто был жив, поспешили выбраться из домов на улицы, землистые лица, проваленные рты, длинные, источенные голодом и болезнью зубы, желтоватыми костяными черенками проглядывающие из-под губ — губы вообще не могли прикрыть их, тусклые глаза, восковая кожа и едва приметная, полуслепая радость, возникающая в этих глазах, — радовались люди, что остались живы.