Бросок на Прагу

С американской стороны вперед выдвинулся зубастый лупоглазый полковник в новенькой, еще необмятой форме, надетой, видать, специально по случаю торжественной встречи с русскими, грудь полковника была украшена широким рядом цветастых орденских колодок. Егоров по сравнению с американским полковником выглядел обычным усталым дедом.

А с другой стороны, повоевал бы полковник столько, сколько воевал этот «дед», сколько не спал ночей, сколько маялся, отступая от врага и наступая на него, сколько съел лекарств, страдая от язвы желудка и приступов сердечной слабости, — то вряд ли бы выглядел так браво и зубасто, — согнулся бы, делаясь похожим на обычный лошадиный хомут.

Полковник выкрикнул что-то гортанно и, лихо раскинув руки в стороны, будто крылья, кинулся к Егорову, тот растопырил руки ответно, крякнул сдавленно, кoгда американец стиснул его в объятиях.

— ЮэСэй энд СэСэСэРэ — дрюжба! — оглушил полковник генерала лозунгом, который он специально заучил на русском языке.

Генерал глянул на Горшкова, неотступно следовавшего за ним — так было велено, — и скомандовал тихо:

— Наливай!

Горшков обернулся к Мустафе, и у того, как у фокусника, неожиданно оказались в руках сразу штук восемь граненых стаканов, насаженных один на другой, сержант Коняхин торопливо выдернул из ящика одну бутылку и рукояткой нарядного немецкого кинжала, снятого им с убитого эсэсовца, обколол сургуч со стеклянной головки. Пробку выколотил из бутылки ударом кулака.

Налил два полных стакана водки, генерал в ответ грозно глянул на него: чего ж ты делаешь, сукин сын, зачем своих спаиваешь? Спаивай лучше американцев. Коняхин смущенно покашлял в кулак.

— Извините, товарищ генерал! Учтем на будущее.

Американец влил в себя стакан водки, будто воду, даже не поперхнулся. Генерал одобрительно покосился на него и поднес к губам свой стакан. Медленно, маленькими глотками, не отрываясь, выпил.

Столпившиеся на мосту американцы дружно зааплодировали. К ним присоединились и наши. Хлопали довольные, будто в театре на хорошем спектакле. Полковник вновь потянулся к генералу Егорову, будто малое дитя к своей матке, обнял его, облобызал и прокричал заученно:

— ЮэСэй энд СэСэСэРэ — дрюжба!

— Правильно, — качнул тяжелой головой генерал, обернулся к своей свите: — А ну, ребята, наливай! Угощайте щедрее американцев!

Шум поднялся великий, такого маленький городок Бад-Шандау не слышал, наверное, со времен крестоносцев.

— Мустафа! — позвал Горшков ординарца, видя, что к нему присматривается здоровенный негр с улыбкой во всю свою многозубую белую пасть, — очень симпатичный был негр, в чине, кажется, офицерском. — А, Мустафа!

Наконец Мустафа вывинтился из толчеи людей, встал перед командиром.

— Там что-нибудь от моего пайка осталось? — спросил Горшков.

Мустафа отрицательно качнул головой:

— По-моему, нет. Ребята все срубали.

— Заначка какая-нибудь у нас имеется?

— Найдем, товарищ капитан. — Мустафа скромно кашлянул в кулак.

Свой офицерский паек Горшков никогда не съедал в одиночку — всегда делил его с бойцами: ведь в разведку-то он ходит с ними, им бывает также тяжело, как и ему, значит, и плавленые сырки со сгущенкой и печеньем, которые он получает в продпайке, надо бросать на общую скатерть, он отдавал продукты Мустафе либо Коняхину и говорил просто:

— Это на всех.

Коняхин с добродушной миной, прочно припечатанной к его лицу, сгребал продуктовые дары в кучу и обычно произносил:

— Благодарствую от имени всех ребят, товарищ капитан.

— Благодарствуй, благодарствуй, — машинально откликался на это капитан и, погруженный в свои мысли и заботы (в последнее время от разведки начали требовать слишком много бумаг, раньше такого не было), махал рукой: иди, мол…

О том, как расходуется его паек, кто лакомится печеньем фабрики «Рот Фронт», а кто нет, он узнавал от Мустафы — ординарец внимательно следил за тем, чтобы никто не был обижен, и бывал, ежели что, строг. Хотя капитану никогда не жаловался, если было надо кого-то наказать, обходился своими силами.

Мустафа словно бы законсервировался, он не изменился совершенно, все такой же, как и три года назад, когда Горшков забрал его из свежего пополнения и усадил на грузовик, — был по-прежнему широкоплеч и низок ростом, не вырос ни на сантиметр, светлые рысьи глаза его по-прежнему были пронзительны, все видели, он, как и прежде, был ловок и подвижен, рассказывать любил не о фронтовых своих проделках, а о погранцовской службе на Дальнем Востоке, о том, как гонялся по уссурийским дебрям за нарушителями, достать мог, как и раньше, что угодно…

И где он достает, скажем, мясо, когда у начпрода полка нет ни одного мясного кусочка, а мед в местности, где нет не то, чтобы пчел а даже мух, не знает никто. Но Мустафа делал это.

Он мог добывать огонь из ладоней, потерев их одна о другую, поймать рыбу на голый палец, из двух веток и пучка травы, сорванной под ногами, сварить вкусный суп… Мустафа — это был Мустафа.

— Вперед, Мустафа, — сказал ему капитан, — волоки сюда закуску. Русскую… Чтоб американцам тошно сделалось.

Мустафа притиснул руку к пилотке и исчез.